Я подошел к колонне, которая поразительным образом сосредоточивала на себе свет, лившийся в окна, так что казалось, будто она сама освещает все вокруг, точно огромная неоновая лампа. Эта колонна отличалась от остального архитектурного убранства церкви прежде всего простотой и отсутствием декоративных деталей. Обычный столб, не принадлежащий ни к одному из великих, исторически сложившихся стилей: возможно, его давным-давно, еще до Средних веков, возвел некий неизвестный функционалист. Я царапнул известку ключом, отчего-то надеясь, что увижу на белизне алый порез и узнаю, правдива ли легенда о том, будто прежде, чем здесь появился храм, столб этот служил язычникам для жертвоприношений. Говорят, он был красным от крови животных и людей, десятками посвящаемых тут ненасытным богам. Мудры были те, кто позже пришел сюда с крестом и водой: они поступили дальновидно, когда водрузили на него стропила и крышу. Как гласит греческий миф, пока Атлант прогибался под тяжким бременем, он был паинькой.

Я наклонился, на ощупь отыскивая след от ключа. Его не было. Как будто живая ткань древнего столба сама затянула ранку. Я прижал ладонь к камню. И вдруг великан, остававшийся недвижным долгие века, задрожал.

До меня донесся шум шагов, и я в испуге обернулся. Никого — только то же ощущение, что было у меня в Святом Штепане и Аполлинарии. И здесь хор зиял пустотой, и ни малейшего шевеления не было на клиросе с органом — лишь клубилась пыль в пресбитерии, который прежде был погружен в величавое забвение, но который очнулся от него из-за моего вторжения. Звуки шли извне, я же был наедине с неземной красотой храма.

Сто пятьдесят лет назад церковь вместе с прилегавшим монастырем превратилась в филиал земского сумасшедшего дома — как ни странно, благодаря этому обстоятельству храм был заново освящен и спасен от гибели. Набожные пражане имели право молиться здесь только один раз в год. Еще раньше в монастыре располагалась школа унтер-офицеров: они водили в церковь девок и предавались бесчинствам прямо там, где прежде служили святую мессу. Армия всегда склонна к варварству — так повелось издавна. Военные заняли монастырь сервитов На Слупи еще в конце восемнадцатого века, после того как по приказу императора Иосифа он был закрыт. Артиллерийский гарнизон и воспитанники армейских школ, приписанные к полкам Кинского и Калленберга, вели себя в бывшем монастыре как на вражеской территории: они разворовали все, что могли, сняли даже органные трубы, чтобы разрезать их, смешать со свинцом и отлить пули для мушкетов. Но это было еще ничего по сравнению с осенью 1420 года, когда отсюда, прямо из храма Господня, гуситы обстреливали Вышеград!

Я опустился перед колонной на колени и прижался к ней лбом. Помолиться, попросить прощения — я знал, что это сейчас необходимо. Я находил слова, но они застревали у меня в горле. Как умолить камень отпустить грехи, совершенные теми, о ком ты не знаешь ровным счетом ничего? Слезы жалости застилали мне глаза, они не текли по щекам, а капали прямо на каменный пол. Дождь из омраченной души.

А потом случилось это. Упала звезда. Золотая и блестящая маленькая звездочка с короткими лучиками. За ней последовали вторая, и третья, и целая россыпь звездочек. Я взял одну в руки и поднес к глазам. Мягкая тонюсенькая золотая пластиночка, выкованная нежными пальцами мастера. И тут на меня спорхнуло еще что-то. Оно было не золотым, а темно-синим — небесная синева, величиной с ладонь и легкая, как перышко. Я задрал голову. С ночного небосклона, нарисованного на своде, одна за другой падали звезды и, отливая золотом, опускались на плиты пола. На небе после них оставались бледные звездообразные следы. Древний столб снова задрожал, теперь уже сильнее, дырявая вселенная загремела и затряслась, точно намереваясь вот-вот обрушиться мне на голову.

В храме раздались шум и гам. Люди, которых не было тут еще минуту назад, бегали теперь из угла в угол и, казалось мне, к чему-то готовились. Стены трещали, как под ударами таранов, со звоном сыпалось оконное стекло, с потолка падала штукатурка, и известковая пыль оседала на шлемах воинов, подобно голубоватому снегу. На одном из шлемов я заметил звездочку: она красновато поблескивала там, точно предвещая нечто недоброе. У человека, на которого она упала, на груди была вышита чаша. Он пробежал мимо, чуть не сбив меня с ног, и перед алтарем повернулся лицом к храму. И тут же взмахнул какой-то блестящей палкой… нет, не палкой — мечом. Он указывал им на среднее окно пресбитерия. Откуда-то вывернулся еще один человек и прокричал что-то на языке, который я в шуме сражения не узнал — скорее всего, он выругался, если судить по злобному тону. Когда первый человек услышал это, он опустил руку с мечом и медленно обвел глазами храм, точно прикидывая, как поступить. Тут явственно раздалось «Сюда!», но я не понял, кто это сказал. Тот, со звездой и чашей, перебежал к окну возле пресбитерия и вновь взмахнул мечом. Второй выбежал вон из церкви. Какая-то средневековая игра? Третий лишний? Гул тем временем все усиливался, теперь он доносился со стороны северного нефа. Внезапно прямо за моей спиной в левой части храма с оглушительным грохотом обрушилась стена.

В храм вкатилась военная повозка. Когда облако пыли осело, я увидел, что эта махина обита железом, а передняя часть у нее заострена, как нос у боевого корабля. Оттуда торчал копер в форме сжатого кулака, размером больше человеческой головы, совершенно белый от известки и мелкого щебня. Повозку толкали десять сильных парней, неотесанных верзил, одетых в выцветшие рубахи и облегающие штаны из грубой ткани. Держась за кожаные петли, прикрепленные к оглобле, они помаленьку поворачивали повозку. Копер оказался скрыт за ней, а над головами людей блеснуло черное длинное дуло. Кулеврина, старинное оружие пятнадцатого века, гораздо более жуткое, чем описывают его хронисты. Когда повозка повернулась своей передней частью к тому из окон храма, возле которого стоял воин со звездой, «возничие» одновременно резко потянули за петли. Длинный ствол играючи разбил каменные оконные переплеты, и осколки высыпались наружу, словно игральные кости. Не оставалось сомнений в том, куда была нацелена кулеврина: на Вышеград.

Человек под окном что-то выкрикнул, и мальчишка лет десяти, совсем ребенок, ловко взлетел на повозку, наклонился, поднял что-то и, как обезьяна, помчался по стволу к самому устью. Там он уселся на узкое окно, схватил палку, которую ему бросили, прочистил ею дуло и засыпал порох. В руке у него матово блеснул свинцовый, примерно с апельсин, шар. Он гулко прокатился внутри ствола. Ребенок спрыгнул с окна, и какой-то простоволосый человек в зеленой рубахе, узких штанах и высоких сапогах ступил на деревянное колесо повозки и приложил к фитилю факел. Раздался оглушительный грохот, отразившийся от стен храма; на каменные плиты пола со свода главного нефа упало несколько кирпичей. Прежде чем вверх взметнулось облако серой пыли, я успел еще заметить, что отдача была так сильна, что разбила стену, на которую опиралось дуло кулеврины. Пушка замерла в неподвижности, ожидая нового заряда, а мужчины с сомнением уставились на потолок. Подвергнутый насилию храм в ужасе дрожал и льнул к своему центральному столбу. Я зажал уши и крепко зажмурился.

Когда я открыл глаза, передо мной стоял Прунслик, покачивая на золотой цепочке крохотный блокнотик в кожаном переплете с золотым обрезом. Коротышка выглядел абсолютно так же, как в тот раз, когда я видел его вместе с Гмюндом. Заметив мой изумленный взгляд, он сунул блокнот в карман брюк; я увидел, что оттуда высовывается изукрашенная рукоять тонкого кинжала, но Прунслик мгновенно прикрыл его полой пиджака. Переломившись сначала налево, а потом направо, он процедил сквозь искривленные гримасой губы: