В память о моем друге Джоди, которого буду любить всегда

Мне было семь лет, когда однажды ночью я увидела, как человек умирает. Все происходило под окном комнаты, где я спала. Я стояла на коленях и смотрела на улицу. Меня разбудил шум. Окно было распахнуто, ведь в доме была духотища. Но ветерок и не думал дуть. Даже занавески не колыхались. В комнате было темно, и я знала, что с улицы меня не видать.

Мужчина, который должен был умереть, стоял на коленях. Как и я. Только он руки раскинул. Не поднял вверх, как при встрече с грабителями. А раскинул в стороны, как Христос на кресте. Только он на коленях стоял. Я называю его мужчиной, ведь мне самой тогда едва исполнилось семь. Взрослый для меня. Сейчас, когда я вспоминаю его лицо — до и после смерти, — я понимаю: ему было лет шестнадцать. Но мне он казался мужчиной.

Парни, которые убивали его, трое их было, стояли и ржали. Наверное, их гогот и разбудил меня. У одного из них было короткое ружье, и оно смотрело прямо мужчине в лицо. Мальчишке-мужчине. Ведь перед лицом такой смерти любой мальчишка повзрослеет.

И вот бедолага заплакал. Большими крокодиловыми слезами. Так их вроде называют, уж сама не знаю почему. Никогда не видела, как крокодил плачет. Я и крокодила-то никогда не видела. Зато я видела смерть. Вот о ней я кое-что знаю. Хотя лучше бы не знать ничего.

Потом этот наполовину мертвый мужчина принялся просить пощады. Прошу вас, сказал он. Подумайте о моей маме. Подумайте о моих детках, которых у меня еще нет. Не убивайте меня. Я сделаю все, что хотите. И тут плечи у него затряслись, будто случилось небольшое землетрясение, которое никто не заметил. Никто, кроме него. Его собственные семь баллов. Прямо у него под коленками.

Прошу вас, сказал он. И тогда парень с ружьем выстрелил ему прямо в лицо. Потом все трое быстро ушли. И все смеялись. Они уж за угол свернули, а хохот так и висел в воздухе. А я смотрела. Ведь не смотреть куда страшнее. А лечь в постель и совсем жутко. Мертвец-то вот он. Я его видела. И хорошо запомнила, какой он был. Но об этом не хочется подробно рассказывать. О совсем плохом рассказывать нельзя. А тут куда уж хуже. Я-то знаю.

Немного погодя приехала полиция, и наткнулась на покойника, и принялась рыскать по округе. А я устала совсем и заснула.

Никто над тобой не сжалится. Никуда не денешься. Даже не проси.

Когда придет мой черед, я не буду просить пощады, решила я. Я буду вести себя достойно. Говорят, ничего земного с собой туда не заберешь. Ни денег, ни машин, ничего такого. Но гордость-то, наверное, пребудет с тобой. Вот уж чего тебе будет не хватать, если оставишь ее на земле.

Во всяком случае, все мы верим, во что хотим. А во что я верю, я сказала.

Когда тебе воздается по заслугам, сохраняй гордость. Не притворяйся и не крути. Да, я застрелила этого парня. Все верно, все так и было. Я ничего не скрываю. Я выстрелила ему между глаз, на кухне Розалиты, когда он стоял без штанов. Я убила его из его собственного пистолета. Так я отпраздновала свой день рождения. Мне тринадцать исполнилось.

Да, я знала, он — коп. Ну и что с того? Ты твердо знаешь, что когда-нибудь умрешь, но ведь не это главное. Главное, что умрешь не сейчас. Жизнь не заставляет тебя выбирать: умирать тебе или не умирать. Она другое заставляет выбирать: сейчас умереть или попозже. Это меня Розалита научила. «Всегда разберись, твой черед настал или не твой. Пусть он умрет сегодня, а ты — завтра. А когда придет твоя очередь, ты уже будешь знать наверняка. Только для этого нужен опыт».

Я согласна с Розалитой. Но его я застрелила не поэтому.

И уж совсем мне было не до смеха. Позабавилась, нечего сказать.

Мне было плохо из-за того, что я натворила. Но это потом. А тогда… уж не знаю, что и сказать. Наверное, я должна была сильно переживать. Но я почти ничего не чувствовала. А ведь я не равнодушный убийца. Я живой человек, как и все вы, и мне хочется еще пожить на этом свете.

Думаю, мне было так плохо из-за того, что не бросила пистолет. Если бы я не вцепилась так в этот пистолет, он бы не выстрелил. Если бы я отдала ему оружие, уж наверное, он не сделал бы мне ничего плохого. Но когда не знаешь наверняка и все-таки пытаешься что-то сделать, все выходит наперекосяк. Иногда я думаю: может, я застрелила его, потому что он меня не любил и никогда бы не полюбил? Но ведь я не собиралась его убивать. Просто иногда я вижу, как люди страдают из-за пустяков, и сама начинаю страдать и задавать себе дурацкие вопросы. Нет, не хотела я его убивать. Если бы я стала убивать всех, кто меня не любит и никогда не полюбит, на Земле живой души бы не осталось. Ну разве что Розалита и Леонард, мой малыш. Который, само собой, тогда еще не родился.

Вот как все случилось.

Чуть ли не весь день напролет я разыскивала маму. Ведь нынче был мой день рождения. Зачем мне понадобилась мама именно сегодня, сама не знаю. Никакого праздника все равно бы не получилось. Уж теперь-то это ясно. Но я все равно искала ее.

Да тут еще Розалиту арестовали. Только на этот раз не отпустили. Я понять не могла почему. Обычно проходит два-три часа — и Розалита уже дома. Вроде как прямо из участка. Только на самом деле копы отвозят ее совсем в другое место, и она их обслуживает за бесплатно. Для того и забирают. За что забрали, за то и выпускают. Потом высадят где-нибудь на перекрестке, и привет.

Сегодня Розалита дома не появлялась. Может, какой коп и впрямь ее посадил. Может, ему от нее ничего не надо. Или у него жена и дети, и он не хочет провиниться перед ними. Или Розалита не в его вкусе. Да мало ли что могло стрястись? Я-то ведь не знаю.

Я подошла к Малышу Джулиусу, который вечно сидел на своем крылечке, и спросила, не видал ли он мою маму.

— Может, и видал, — сказал Джулиус. — А может, и нет. Ты подойди ко мне поближе, и мы все обсудим.

Я не двинулась с места. Малыш Джулиус — огромный жирный мужик, бритый и весь в татуировках. Улыбка у него золотозубая. Красиво, да? — все передние зубы золотые. А вот фигушки. Ужасно гадко — сама не пойму почему. Джулиусу страшно нравится, какого цвета у меня кожа. Я ведь наполовину негритянка, наполовину кореянка. Джулиус как-то сказал, я красивая. Уж давно сказал. Теперь даже если он молчит, что-то мерзкое прямо в воздухе висит.

— Ты ей ничего такого не толкнул? — спросила я.

— Мне нечем торговать, — сказал Джулиус. — Товара нет. Если ты меня послушаешь, может, товар и появится. Ты да я — уж мы раскрутим дело. Ты еще соплюха и не знаешь себе цены. Вы с мамой будете жить в настоящем доме. Все будет тип-топ.

Я понимала, мы говорим каждый о своем. И Джулиус это понимал. Я-то хоть слова подбирала. А Джулиус нес, что вздумается.

— У кого она покупает, когда ты без товара?