и ожидай – вот-вот и вспыхнет скоро там, над тёмным куполом, красиво багряным. И уж тогда давнёт легонько в окно и в сердце канун праздника. И тут так: звезда и забой для Сына Фанчика – как знамения друг для друга, а то и другое – как предвестие праздника. Ну а…

Ну а я говорю: отчим, забой и звезда представлялись Сыну Фанчика самыми толстыми и прочными спицами колеса, праздник – вроде как его осью, а обод – это ельник вокруг Ялани и всё остальное за ним, за ельником.

1

Вчера, затемно уже, забегала Сушиха и просила прийти к ней завтра и заколоть поросёнка, так что сегодня Фанчик и Сын Фанчика поднялись рано – раньше обычного. Заправив постели и помывшись в остывшей за ночь избе, отчим и пасынок истопили печь, вскипятили воду, заварили чай и – всё это молча – сели завтракать.

– Капусту с хлебом понужай, чё кипяток-то гольный дуешь, – говорит Фанчик.

А он, Сын Фанчика, поглядывает в утреннюю синь маленького оконца, смотрит затем, как отчим заправляет в свой ущербный рот квашенную капусту, и помалкивает: серьёзный он, Сын Фанчика, парень.

– Ладно, – минуты через две говорит он, – ешь сам хорошенько, мне не горбиться, да и спросонья-то – не лезет в брюхо, всю жизь, как себя помню, так нет с утра аппетиту… но… – и минуту спустя, от горячего морщась, добавляет: – На санках кататься – и с чаю, небось, не ослабну, – а потом – и видно, что вот только что вспомнил, – говорит: – А к Бараулихе? – и глазами на отчима остро.

А Фанчик с капустой справился, запил её кипятком – не суетился, это делая, – и отвечает:

– Ежлив успею, то и Бараулиху посетим, а еж-лив, ладно-то всё будет, и там обернусь, тогда, парень, и к Марышеву заявимся… к тому, конечно.

– Нет, – говорит пасынок, – Марышев тебе нонче откажет.

А у отчима брови вдруг изломались, и так ещё с ними, с бровями отчима, произошло: за ниточки будто кто их кверху дёрнул, и вопрос такой тихо от отчима:

– Пашто?

– Он нонче, – говорит вскоре, но не тут же пасынок, – белки, колонка да горностая до язвы нащёлкал, денег короб выручил, хватит, чтобы с Петром или с Илмарем расплатиться, – и добавил, но себе уж будто: – Вот старая холера! – руки по плечо нет, а по тайге, как шайтан, куролесит, и ничё его не дёржит.

– Ну дак и хрен с ём, – говорит Фанчик и полу-подбородок свой от рассолу капустного да от слюней рукавом гимнастёрки, сказав, вытирает. – Пусть чухна ему таперь и угождат, – продолжает, – ежлив таким богатеем он – смотри-ка ты! – заделался, мне-то до яво как до пня… честно слово.

– Да и ему до тебя, дак одинаково… еслив взаправду-то, – говорит Сын Фанчика. – Руку бы, лихорадка, вместо воздуху-то в рукаве имел, дак и в век бы к тебе на поклон не явился… да и пил бы ещё помене, а то… как этот… как сапожник.

– Дак я же и сказал: и хрен с ём, с чёртом одноруким… остяк он и есь остяк, – говорит Фанчик. И из-за стола вон. И уж оттуда, от печки, спиной к ней прислонившись: – В Ялани, чё уж, парень, яво акромя, Марышева-то, и подсобить уже некому?

А тут, крошки со стола в ладонь сгребя и в хлебницу их ссыпав, и пасынок сказал:

– Спасибо, папка, наелся.

И потоптались они по избе, потоптались так: слоняясь – это всё потому, что выходить ещё как вроде рано. А потом Фанчик, в оконце глянув, сунул в одно голенище обмылок оселка, в другое – нож с рукоятью из молодой берёсты, а в кирзовую пастушью – на брезентовом, бахромистом от срока службы ремне – сумку медный ковш спрятал, а сумку застегнул, конечно. И конечно: туда её, сумку, – на ляжку, как офицер. И взглянули они – отчим и пасынок – друг на друга: пора, дескать, – и с Богом, мол. И вышли из избы, о тепле забыв. А избу на замок закрывать не стали: что там воровать – тепло разве? – так шут с ним, воруй кто его, добро это наживное.

Тут же, у крыльца, Сын Фанчика ухватил за бечеву санки деревянные – и шагом спокойным за отчимом из ограды. Идут, синеву в лёгкие втягивают, оттого будто и убывает, тускнеет синева. Молчат, вздыхают оба по синеве. И сырой под ногами снег не хрустит, лишь подошв отпечатки усердно множит – любопытны такие фотографии пасынку, разглядывает, а отчиму до них, как кажется, и дела нет, хотя следы его яловых, подкованных скобками сапог – одно загляденье. А от санок бороздки – будто там, у ворот ещё, зацепились они за что-то и растягиваются, как лямки резиновые. Сын Фанчика приподнял санки, пронёс их в руках сажень, другую, обернулся… но нет – лямки и тут будто, с этого конца, успели вцепиться, во что вот только? – в снег, разве. И шут с ними – забыл про них Сын Фанчика, к окнам внимание обратя. На окна ведь, коли они светятся да ещё без занавесок если, трудно не засмотреться, а уж, не приведи господи, что интересное там, так и вовсе не оторвёшься, будь ты стар или молод, был бы зрячим. Но широк шаг человека в яловых сапогах – зевать некогда: налево головой, направо, и под ноги успевай зыркать, чтобы не споткнуться, мало ли где ком какой или глыза. Глаза по окнам, по белым да цветастым занавескам, а ухо слышит, как во дворах – последний, быть может, час – скотина мычит, блеет и хрюкает.

А гора эта так и называется: Сушихин угор. И венцом Сушихину угору – изба Сушихина, так себе изба, ничего особенного – избёнка. А угор – исполосован весь угор вдоль и поперёк санками да лыжами, до стерни кое-где, сырой и зябкой. И когда они – отчим и пасынок – дошли до него, до угора, тогда от синевы уже чуть-чуть лишь сиреневого на западе, над ельником, и осталось, дунь понатужнее – рассеется. А сам ельник светел, будто успел – причастился; снег с ветвей за ночь – будто грех с души. И у ворот избы Сушихиной, покосившихся в сторону лога, они – отчим и пасынок – остановились. И Фанчик уж за шнурок ухватился, чтобы щеколду поднять и калитку открыть, а Сын Фанчика смотрит на отчима так: на него будто и будто мимо него – и говорит:

– Мне, наверно, до сумерек сёдня на этом угоре елозить.