Теперь с утра до вечера он будет разносить из бара заказанные туристами прохладительные напитки и кофе.

Величественно проходит он с высоко поднятым на руке черным подносом, уставленным напитками. Невозмутимо вышагивает повсюду, мелькая черным силуэтом то среди пляжных зонтиков и лежаков с распаренными телами, то в сквозной тени зелени, где расположились в шезлонгах боящиеся солнца.

Часто заказы поступают из номеров.

Плату за прохладительные напитки, пиво и мороженое он отдаёт хозяину. Чаевые ничтожны. Но не ради этих чаевых он здесь работает.

После того как туристы поужинают, после того как стихнет музыка на дискотеке, он снова моется в своей комнатке, надевает свежую рубашку с галстуком-бабочкой и, прежде чем выйти, вынимает из ящика стола небольшой пластиковый пакет. Сует его в карман.

И исчезает в лабиринтах пятиэтажного отеля-дворца. Часам к четырём утра дверь одного из номеров приоткрывается. Он выходит в коридор.

— Амедео, ауфидерзейн! — слышится вслед женский голос. — Чао, Амедео!

Он пересчитывает стопку купюр, степенно прячет её в бумажник, негромко отзывается:

— Бон шанс! Желаю удачи!

Подобных клиенток за сезон у него бывает много. Может быть, слишком много. Преимущественно пожилые немки. Некоторые приезжают из года в год. Так пройдёт неделя, пока не приедет на мопеде усатый Ахмед — Рафаэль. Тот промышляет тем же.

…Устало идёт в темноте под звёздами к тому крылу корпуса, где ждёт койка, на которой можно поспать несколько часов перед началом нового трудового дня.

Он уверен, что постиг, как устроен этот мир людей.

Прежде чем скрыться в темноте коридора, вынимает из кармана пластиковый пакетик с использованными презервативами, швыряет его в урну. Это входит в джентльменские обязанности.

…Жена и двое его взрослых детей знают, на чём основано их скромное благосостояние.

— Коль-кя! — раздавался по утрам визгливый призыв в Серебряном Бору. — Коль-кя!

Кто кричал, было не видно.

Но пацан лет восьми, одетый в потрёпанную джинсовую курточку и такие же брюки, возникнув невесть откуда на одной из аллеек, тут же безошибочно находил мать, притаившуюся где-нибудь за кустами, забирал у неё авоську с пустыми бутылками и уносился прочь в сторону пункта приёма стеклотары.

Она же бесплотной тенью все так же кралась среди мокрой от росы травы и кустов. Иногда её рука стремительно высовывалась из листвы возле какой-нибудь урны, ухватывала бутылку и исчезала. Прежде чем опустить её в хозяйственную сумку, эта тень человека запрокидывала сосуд, выпивала последние капли, всё равно, будь это капли пива, водки или портвейна.

Так, таясь от конкурентов-пенсионеров, которые при поимке лупили её, она ухитрялась за утро обежать Серебряный Бор — все аллеи, пляжи, троллейбусный круг. За добротными заборами дач злобно лаяли псы. Открывались ворота, на «джипах» и «мерседесах» важные люди с телохранителями выезжали на работу.

Время от времени проезжал патрульный милицейский газик. Милиционеры знали о существовании и её и Кольки. Знали о том, что мать и сын круглый год ютятся в неприметной хижине, кое-как сложенной из досок, фанеры и картонных ящиков в закутке на территории лесничества. Не раз держали в руках её пусть не обмененный, ещё советский затрёпанный паспорт, выданный гражданке Вырвикишкиной. И махнули на неё рукой. В конце концов, приносила пользу.

Эту фамилию какие-то идиоты дали найденной на помойке годовалой девочке.

Фамилия сыграла свою роковую роль. Нетрудно представить себе, как издевались на сиротой в детском доме, начальных классах школы, откуда она сбежала. Навсегда.

Никто, никогда, ни разу не погладил этого ребёнка, не поцеловал. Даже невезучий дачный вор-пьяница, от которого родился Колька.

Вор сгинул где-то в тюрьме.

Зимой промышлять сбором и сдачей бутылок становилось невозможно. Снег заметал Серебряный Бор. Разрумянившиеся от мороза лыжники тары после себя почти не оставляли. Река покрывалась льдом. И Колька уже не мог ловить рыбёшку драным капроновым бреднем, за ненадобностью подаренным лесничим.

…Она перекидывала через жилистую шею шнурок с крестиком, повязывала на голову платочек.

Прошмыгнув с пассажирами в троллейбус, ехала без билета в центр просить милостыню по храмам.

Изредка ей везло — удавалось съесть церковный благотворительный обед аж из трёх блюд — суп, гречневую кашу и компот; или урвать что-либо из раздачи «гуманитарки» — ковбойку для Кольки, свитер, юбку для себя или даже куртку.

Местные бомжи отпихивали её. А нищие на паперти прогоняли пришлую конкурентку, порой били. От неё дурно пахло.

Она без обиды направлялась к другому храму.

Наверное, никто на земном шаре не ждал наступления тепла так, как это существо. Да ещё Колька, не умевший ни читать, ни писать, зато знавший устный счёт, ибо зорко следил, чтобы приёмщица не обсчитывала при сдаче бутылок.

Этим летом им дважды повезло.

Колька изловил бессильно хлопавшего хвостом по воде крупного леща; лещ кружился у берега, то ли больной, то ли задетый прогулочным катером.

А в один из выходных дней отставной генерал с молоденькой женой приехал показать ей Серебряный Бор, где когда-то провёл детство. Остановил свой «мерседес» в тени деревьев, чтобы перекусить захваченной из дома провизией. Заканчивая трапезу, молоденькая женщина открыла дверцу машины, выкинула к урне две бутылки из-под пива. Чья-то рука стремительно схватила их. Глаза какого-то существа так глядели на неё сквозь ветки кустов, что она протянула недоеденный бутерброд с чёрной икрой:

— На! Дверца захлопнулась. Машина уехала.

—Коль-кя! — раздалось над Серебряным Бором. — Коль-кя!..

Три дня назад, поздно вечером, прибыв с делегацией из аэропорта, он подумал о том, что попал в сказочную полосу везения.

То, что впервые удалось оказаться в Европе, в Западной, что билеты в оба конца, пребывание в отеле, трёхразовая кормёжка оплачены принимающей стороной, само по себе было удачей.

Их, московских врачей-реаниматоров, было пятеро. А номера были на двоих. И ключ от отдельного номера достался именно ему!

Едва войдя и угнездив чемодан в специальную стойку для багажа, не сняв плаща, он сразу обежал уютную комнату, заглянул в туалет, заскочил в сверкающую чистотой ванную с большим зеркалом, приблизился к нему и сделал то, что делал каждое утро в своей московской квартире, прежде чем начать умываться, — произнёс «Чи-из», отчего обнажились зубы, и лицо до лучиков у глаз растянулось в улыбке. Голова отсвечивала благородным серебряным светом седины, подстриженная перед самым отъездом знакомой парикмахершей.