Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Гай улыбнулся в темноте и провалился в сон.
– Гай! – услышал он знакомый пронзительный голосок.
Крепкие липкие ручки сильно толкали его в бок, тормошили, тянули за волосы.
– Гай! Гай, проснись! Я хочу мое!
Он со стоном приоткрыл глаза.
В темноте, почти совершенно не разгоняя мрак, коптила маленькая масляная лампа. Она освещала только грязную руку: пальцы с черными обломанными ногтями, ссадины, цыпки.
– Что тебе нужно, Хейта? – пробормотал Гай. – Я только что заснул. Давай поболтаем завтра.
– Нет уж, сегодня! – настырно приставала она и, видя, что он снова опускает веки, с силой ткнула его под ребра. – Не спи! Гай!
Он сел, поморгал.
– Поставь лампу на пол, – приказал он. – Из-за этого коптящего уродца я ничего не вижу.
Хейта поставила лампу возле его ноги и растянула рот в плаксивой ухмылке.
– Кто коптящий уродец? Я?
– Нет, лампа.
– Нет, я! Ты меня ненавидишь, да?
– Хейта, я взял тебя в отряд, я не выгнал тебя, даже не заставил умыться. С чего ты вообразила, будто я тебя ненавижу?
– А «уродец»?..
– Я уже сказал, что ты не уродец, – с широченным зевком ответил Гай. – Довольно об этом. Что тебе нужно от меня да еще так срочно?
– Смотри.
Она чуть отодвинулась, и Гай увидел, что среди спящих лежит труп. Хейта, торжествуя, перевернула покойника лицом вверх, и Гай узнал Мельгоса.
– Видишь? – сказала Хейта. – Это их капитан. По одежде понятно и по лицу. Я видала, как он распоряжался: «Вы – сюда, вы – туда, отсюда – стрелять, тут поджигать»…
– Это ты притащила его сюда? – спросил Гай удивленно.
Хейта с торжеством кивнула, и Гай подивился ее немалой силе: Мельгос был человеком довольно крупным. К тому же Хейта принесла его вместе с его оружием и кирасой.
– Скажи мне, девочка, зачем ты приволокла на себе тяжеленного покойника прямо в комнату, где спит полным полно народу? – осведомился Гай как можно мягче. – Дорогая моя, здесь ведь и без того дышать нечем!
– Я твоя дорогая? – быстро спросила Хейта.
– Вообще-то это было вежливое обращение мужчины к девочке, – сказал Гай. – Но в нашем с тобой случае я действительно считаю тебя весьма дорогой.
Хейта подозрительно надула губы.
– В каком смысле? В смысле цены?
– В том смысле, что ты хорошая, Хейта.
– А! – Она просияла. – Ну, я так и думала. Помнишь, ты мне сказал насчет пращи?
– Насчет пращи?
– Если я убью их командира, ты сделаешь меня своей любовницей.
Гай нахмурился: он и впрямь брякнул что-то в таком роде. Вероятно, счел фразу красивой и подходящей моменту.
– Это их командир, и он мертв, – сказала Хейта.
– Многие после этой ночи мертвы, – заметил Гай.
– Гляди внимательнее. – Хейта подняла лампу с пола и поднесла к телу. Она посветила на лицо Мельгоса, и Гай увидел, что висок Мельгоса проломлен.
– Ты уверена, что это не удар от дубины?
– Нет, – сказала она. – И ты тоже будешь уверен, когда рассмотришь повнимательнее. Это от камня из моей пращи. Я тебе нарочно его оставляю, чтоб без сомнений. Ну так что?
Гай взял ее за руку, слабо сжал горячие пальчики.
– Хейта, – сказал он, – мое слово остается в силе. А сейчас давай спать.
– Обещаешь?
– Я же поклялся.
Она счастливо вздохнула, загасила лампу и юркнула к нему на плащ. Он со вздохом обнял ее и почувствовал, как горячее тельце прикорнуло у него под мышкой.
* * *
Талиессин всегда легко засыпал и легко просыпался; поэтому и Гай проснулся первым из всей своей разбойничьей шайки. В комнате, где когда-то пировали друзья короля Гиона, сейчас храпели все, даже бдительный Сиган, даже маленькая Хейта. Молчали лишь двое: Мельгос, потому что был мертв, да вот еще этот непонятный Гай.
Четвертое утро мятежа окончательно похоронило труп изначального бунта. То, что народилось сейчас, больше не имело никакого отношения к возмущенным крестьянам господина Алхвине. Все сделалось серьезней. Этот второй новорожденный был крепче, сильнее, долговечней, и сегодня Гаю предстояло основательно поразмыслить над его судьбой.
Он высвободился из детских объятий Хейты и положил на чумазую ладошку свою застежку от плаща – чтобы девочке не было скучно, если она проснется и увидит, что его нет рядом. Осторожно вышел из комнаты.
Солнце только что встало, оно было прохладным и едва начало набухать жаром. Все запахи в лесу обострились, все краски сделались отчетливыми и на короткое время утратили оттенки: зелень потеряла малейший намек на синеву или желтизну, из красного исчезли воспоминания о лиловом. Все было ярко и строго, все взывало к сосредоточенности.
Частокол местами был закопчен и вонял головешками. Свежая могила бугрилась рыхлой спиной; казалось, там копался огромный крот. Дырявый солдатский котелок по-прежнему валялся у старого кострища. Кажется, единственная вещь, которой ничего не сделалось.
Солдаты ушли. Те, кто смог уйти. Гай огляделся еще раз. Может быть, кто-то и остался. Засел в засаде, наблюдает. Сейчас это не имело значения.
В доме оставалось еще двое пленников. Какие-то знатные люди, муж и жена, брат и сестра, а может быть, любовники. Следовало бы поговорить с ними прежде, чем проснутся остальные. Когда люди Гая захотят знать, как их главарь намерен поступить с пленными, у Гая уже должно иметься собственное мнение.
Он вернулся в дом и взял четыре факела. Не заглядывая в общую комнату, прошел туда, где держали пленников. В маленькое помещение без окон – какую-то кладовку, должно быть. Несколько месяцев назад здесь тоже находился какой-то узник. Точнее, если принять во внимание вещи, найденные Хейтой, какая-то узница. Еще одна загадка.
Талиессин, наверное, заинтересовался бы тайной пропавшей пленницы, но Гаю было не до нее. У него и своих забот хватало.
Он открыл дверь и сразу уловил в темноте легкое движение. Оба пленника не спали. Тревожно шевельнулись, заслышав чьи-то шаги. Гай чуть улыбнулся. Пусть волнуются – это хорошо.
Он расставил факелы по углам, зажигая их друг от друга. От мирного огня комната сразу сделалась обжитой, как будто в ней разожгли камин. Солнечные лучи явили бы царивший здесь разгром во всем его безобразии, но свет факелов скрыл беспорядок и наполнил воздух теплом.
Гай встал посреди комнаты, заложив руки за пояс. Наверное, ему и прежде приходилось решать чью-то судьбу: от принца Талиессина зависело много людей, и он распоряжался их карьерой, даже пару раз просил мать кого-то наказать или поощрить. Но никогда при этом Талиессин не чувствовал, что он на самом деле волен в чьей-то жизни. Тогда это выглядело как игра: королева позволяла сыну командовать, а сын, чтобы сделать ей приятное, раздавал приказы.