— Ну, ну! — подбадривал следователь, перегнувшись через стол, нависая над ним как рок, как неизбежность. Жаркая волна его дыхания опалила Феликса Яковлевича, напористо шибануло в нос мужественным запахом пота в смеси с тонким ароматом французского одеколона — в голове поплыло, затуманилось и, мучаясь и корчась душою, он подписал...

— Отлично! — моментально выхватил из-под руки его листок Виталий Алексеевич и сунул в папку. — Отлично! Надеюсь, вам известно, что дающий взятку несет такую же ответственность, как и берущий ее...

— То есть! Вы хотите...

— Как и берущий ее! — повторил Виталий Алексеевич с нажимом. — Но! Откровенное признание или, иными словами, явка с повинной — а именно так мы оформим ваше заявление — часть вины снимает. Суд, разумеется, учтет.

— Какой суд! Да вы что... да вы...

— А как же, дорогой вы мой! Вы что же, до сих пор еще не уразумели, в какую историю влипли? Ведь я вас не для приятной беседы вызвал повесткой. Для бесед, поверьте, мы здесь временем не располагаем.

— Этого не может быть! Послушайте, това... гражда...

— Пока что еще «товарищ». Пока!

— Товарищ! Этого нельзя допустить! У меня семья! Жена, дети...

— Ну, любезный Феликс Яковлевич, разве можно быть таким неоригинальным! Жена! Дети! Вы меня разочаровываете, ей-богу! При чем здесь жена и дети?

— И теща! — добавил Феликс Яковлевич. Все ниже и ниже сползал он со стула, и вскоре лишь всклокоченная голова его торчала над краем следовательского стола.

— И бабушка с дедушкой? — саркастически усмехнулся следователь и небрежным, неуловимым движением нажал магнитофонную кнопку.

И оглушил Феликса. Яковлевича собственный его голос:

— «Что же вы хотите, если семьдесят лет злоба копилась в концлагерях, в очередях, в трамваях, в приемных бюрократов и откладывалась в наших генах! Ее еще на внуков и правнуков хватит!»

— Узнаете? Ваш, ваш это голос! Значит ничего, кроме злобы вы в стране нашей не видите? Значит, по-вашему, никаких достижений, все у нас плохо? Вот отсюда и облик ваш моральный! Ничего святого-то не существует!

— Простите! — вымолвил придушенно Феликс Яковлевич.

— Ну ясно! Чуть что — сразу: «простите!» А так и страна для вас плохая, и все не так не этак, все плохо и хочется в Швецию умотать, а? — хитро прищурился Виталий Алексеевич на доцента.

«Откуда он про Швецию знает! — бухнуло у того в голове, — Про приглашение! А‑а, почтовый ящик! Вот оно! Значит, было приглашение от Свенсона, было!»

— Да, — спокойно кивнул следователь, — приглашение из Швеции вам было. Только как же вы поедете, будучи под следствием?

Феликс Яковлевич подался вперед так, что подбородок его оказался как бы положенным на край стола, белыми холеными ручками он ухватился за столешницу, и казалось, будто стоит он там на задних лапках.

— Блохин, миленький, — тихо простонал, — не надо суда! Не надо следствия! Я все... как скажешь... Не надо, а?

Виталий Алексеевич откинулся на спинку стула и руками развел, словно бы в сомнении.

— Ну уж и не знаю, не знаю! Разве только... разве только полнейшее и откровеннейшее признание! Как на духу! Если все напишете...

— Н‑напишу, — прошептал Феликс Яковлевич.

— Все до мельчайших подробностей. И как спаивает ваш профессор народ казенным спиртом, и про взятки с больных, и про злоупотребление служебным положением, и про... Одним словом, идите домой и пишите. Обстоятельно, подробно. Вот тогда, может быть...

— Иду, — поднялся Феликс Яковлевич, закивал согласно, бочком продвигаясь к двери.

«Ай-яй! — разочарованно покачал головой Виталий Алексеевич, оставшись один в кабинете. — Мелкий, ничтожный народец! Даже противно, честное слово!»

Он еще посидел, побарабанил по столу пальцами в задумчивости, вдруг встрепенулся, подхватил под мышку папку и твердым, уверенным шагом победителя направился в кабинет шефа своего, прокурора Ивана Семеновича.

Кислым, неустойчивым взглядом встретил его Иван Семенович.

— Чего сияешь? — хмуро спросил, и Виталий Алексеевич мгновенно согнал с лица победительную улыбочку. — Тут опять из суда оправдательный приговор, а он сияет. Ну, садись, не стой над душой. Что у тебя?

С готовностью распахнул перед ним папку Виталий Алексеевич.

— Информирую, Иван Семенович. Судя по всему, там... кладезь, который разгребать да разгребать.

— Ну-у? Ай-яй-яй! А ведь какой приличный человек с виду! Светило медицинской науки! Профессор, знаменитость! Вот и поди ж ты!

— Темна душа человеческая и темны его мысли!

— Угу. Ну давай, дружок, разгребай. Только смотри у меня! — Иван Семенович погрозил кулаком. — Чтобы потом никаких вот этих... оправдательных приговоров!

— Обижаете, шеф!

— Смотри!

— Все будет тип-топ. Вот только один момент... уточнить. По всем этим делам предполагается пространное письмо. Так на чье имя? На ваше?

— Зачем же на мое! Нет-нет, это... нельзя. В обком, только в обком, а уж они там знают...

— Понятно. Так я пошел?

— Топай. Но смотри!

«Ага, все ясненько! — сказал себе Виталий Алексеевич, едва захлопнулась за ним дверь прокурорского кабинета. — Вон куда замахнулся профессор! Вон на кого гавкнул!»

* * *

Черт знает кем так устроено в мире, что если один парит орлом-победителем, то другой, соответственно, ползет мелкой побитой мышью... Если у одного трубят в груди ликующие марши, то у другого едва теплится какая-нибудь там «Лучинушка». Неужто все мы не можем вышагивать гордо и весело, с барабанным боем? — нет, не можем. Уж коли Господь Бог в одном месте дает, то в другом обязательно отнимает. Закон сохранения бодрости и уныния, свинства и порядочности...

Не можем, — сказал по этому же самому поводу Феликс Яковлевич. Лежал он на диване, скрестив на груди руки и вперив в потолок бессмысленный взгляд близко посаженных, сильно разбавленной голубизны глаз. Как пришел из прокуратуры, так ни слова никому не говоря заперся в кабинете, повалился на диван и замер. Напрасно стучала и звала ужинать супруга Клавдия, напрасно барабанил в дверь сын Петька. Феликс Яковлевич не откликался.

Сумерки заползли в окно, голубицами расселись на обоях, меж ними трепетал отблеск закатного багрянца. Ну да, протекала