Операция по деблокированию кольца окружения у Демянска под кодовым названием «Михаель» в сентябре 1942 года наглядно показала, с какой жестокостью действовали солдаты монгольских полков

Что касается ракетного оружия, то и у нас были реактивные минометы, их называли «ракеты DO». Эти тяжелые снаряды для одиночной стрельбы были наполнены сжатым воздухом или воспламеняющейся масляной смесью. Однажды на марше нам пришлось увидеть участок местности после обстрела этими снарядами. Надо сказать, зрелище это не позабыть до конца жизни: огромной силы взрывная волна с корнем вывернула вековые деревья и раскромсала их на части, к которым прилипли обезображенные фрагменты человеческих тел. Вскоре оружие сочли варварским и больше в ходе войны не применяли.

В результате атак нам так и не удавалось овладеть пространством. Однажды русские открыли внезапный огонь из пулеметов, я вовремя сумел скатиться в небольшую ложбинку и не сразу сообразил, что лежу прямо на трупе русского солдата, пролежавшего там, наверное, еще с зимы 1941/42 гг. Покрытая черными волосами голова показалась мне неестественно маленькой, лица я не разглядел, поскольку труп лежал ничком.

Мне пришлось, не поднимая головы, пролежать в этом странном соседстве довольно долго. Когда голод дал о себе знать, я, лежа, на ощупь нашел кусок солдатского хлеба в вещмешке. Близкое соседство трупа аппетита не испортило, в конце концов, я уже достаточно огрубел, чтобы не обращать внимания на подобные вещи.

5 октября 1942 года наш полк, вернее, его остатки, вышел к новому оборонительному рубежу у излучины Ловати, в 2 км юго-восточнее Козлова и до южных окраин Великого Села. Здесь мы приступили к сооружению оборонительной позиции. В кольце неприятеля вокруг Демянска удалось прорвать брешь шириной до 12 километров. Наступила краткая передышка, по крайней мере, теперь нечего было беспокоиться за тыл. За минувшие несколько дней наши ряды заметно поредели, один только наш пулеметный расчет потерял двух бойцов, Для оставшихся в живых это означало большую нагрузку и днем, и ночью. Мы с товарищем за ночь делали до 2000 выстрелов в ночь, ведя беспокоящий огонь по неприятельским позициям. Русские были мастерами ночного боя, они без конца бросались в контратаки на наши отсечные позиции.

Новая линия обороны располагалась, конечно же, опять в заболоченной местности. Заметно осложняли жизнь дожди и холода. Полковые саперы вновь приступили к работе и помогали нам сооружать новые землянки и прорывать траншеи. Временные траншеи быстро наполнялись водой, с раннего утра было слышно, как хлюпает по воде наше боевое охранение. Позже мы стали собирать сухие сучья и выкладывать ими дно траншей. Несмотря на это, глинистая жижа попадала за голенища сапог, отчего носки в вечно мокрых сапогах гнили. В русской землянке мы нашли толстые полотенца, которые использовали как портянки. Мы по три месяца не стриглись, и вши жутко донимали нас. Несколько товарищей подхватили дизентерию, но попасть в госпиталь не было никакой возможности. Из лекарств в наличии имелся лишь таналбин, больше ничего. Из нас, несчастных фронтовиков, буквально выжимали последние соки. Только что отгремевшие ожесточенные бои, завершившиеся прорывом из Демянского котла, убедили меня (заявляю это без ложной скромности), что немецкий солдат с его любовью к Отечеству всегда отличался мужеством и самоотверженностью. С горечью хотелось бы дополнить, что многие замечательные молодые люди заплатили жизнью за готовность идти на жертвы.

И вот что я скажу: кто вменит этим людям вину за участие в человеконенавистнической и жестокой войне? Тут уж каждому лучше оставить свое мнение при себе, когда-нибудь, спустя десятилетия, историки назовут все своими именами.

А теперь назад к фронтовым событиям и к сооружению новой позиции: приходилось постоянно быть начеку, русские что ни день, причем чаще именно по ночам норовили вторгнуться в нашу позицию, они уже поняли, что наступление отняло у нас силы. Они забрасывали наши окопы и траншеи ручными гранатами, но мы успешно отражали все эти попытки. В особенности их занимала наша пулеметная позиция. Наши пулеметные ленты, как я уже говорил, были снабжены и трассирующими пулями, что здорово облегчало им задачу обнаружения нас, и в дальнейшем трассирующие пули больше не применялись.

Однажды ночью мы с товарищем напряженно прислушивались к тому, что происходит на позициях русских. Вдруг со стороны предполья послышался хруст, и мой друг прошептал мне: «Гельмут, там кто-то есть, ну-ка дай ракету!» Я вытащил ракетницу, зарядил и уже собрался выстрелить, но слишком рано нажал на спусковой крючок и ракета, пройдя вплотную к моему товарищу, угодила прямо в бруствер и загорелась ярким белым пламенем. Это счастье, что я не попал в своего товарища. При стрельбе я повредил мизинец, пошла кровь. На КП роты мне перевязали пострадавший палец. Лейтенант Вайс свел инцидент к несчастному случаю якобы при рытье окопов, потому что в противном случае мне без труда приписали бы членовредительство, а с этим у нас не шутили. Завшивленный, грязный, голодный и смертельно уставший, я поплелся в полевой госпиталь, где мне прочистили рану и зашили. В полевом госпитале у меня подскочила температура, и врачи направили меня на санитарном поезде в Тильзит[12]в Восточной Пруссии.

Санитарный поезд состоял из переделанных на скорую руку товарных вагонов с печным отоплением. На крупных станциях в вагоны заходили медсестры Красного Креста и приносили холодные и горячие напитки. Солдаты полевой жандармерии тоже не оставляли нас без внимания — искали среди нас солдат с легкими ранениями, их сразу же забирали, но вот меня просмотрели: я решил забраться в темный угол, где с головой накрылся шинелью. Было уже довольно холодно на севере России.

30 октября 1942 года меня доставили в резервный госпиталь в Тильзите, где наконец как подобает продезинфицировали рану, помыли в бане и выдали чистое нижнее белье. А потом я получил то, о чем давно мечтал: лег в нормальную, застеленную кровать, и тут же провалился в глубокий сон. В результате обследования выяснилось, что у меня начинается желтуха и волынская лихорадка.[13]Это заболевание было очень распространено в болотистых районах северной России. По утрам температура поднималась до 38°, к обеду было уже 39°, а вечером — 40°. Так продолжалось несколько дней, потом температура медленно поползла вниз, и меня отправили уже в рейх, в Вермсдорф в Саксонии, где я проходил дальнейшее лечение, выздоравливая в замке Хубертусбург.

Моим первым госпиталем стал дворец Хубертусбург под Лейпцигом, куда я был доставлен с желтухой и лихорадкой. Этот вид на Хубертусбург появился в период отпуска для выздоравливающих у нас дома за чертежным столом отца