— Стойте! Я — Жиль де Конвино, рыцарь по поручению с поля военных действий Филиппа Валуа.[44]

— Никогда про такого не слышал, — сказал стражник, поднимая с пола колотушку и пригоршню клиньев.

Рыцарь вдвинул свое гигантское туловище между ним и Креспеном.

— Я человек благородных кровей, мастер зубчатой булавы и известный гурман.

— Гурман? — подозрительно спросил стражник.

— Любитель пиров. Обжора! — Рыцарь раскатисто засмеялся, посерьезнел и указал на Креспена де Фюри. — Мне предписано забрать этого человека.

— Неужели меня съедят? — взвыл Креспен.

— Не лучше ли после того, как мы его сожжем, — посоветовал страж. — Мы можем приготовить его на вертеле.

— Дураки! — прорычал рыцарь, и все покорно занекали, но рыцарь сердитым жестом приказал им молчать. — Король пожелал, чтобы этого человека доставили в лагерь в Ломбардии, где вскоре состоится крупное сражение с Эдуардом Английским.[45] В гении этого человека — спасение Франции!

— Ну тогда ладно, — стражник был явно расстроен. — Не желаете ли, чтобы мы все-таки забили ему несколько клиньев на посошок? Например, в глотку?

Рыцарь покачал головой и сомкнул свою железную длань на Креспеновом растянутом на дыбе запястье, что причинило тому сильнейшую боль, хотя Креспен и смолчал. Его вывели из темницы через двор, где собирали в мешок останки братцев, затем по каменной лестнице на солнечный свет, где стояла прекрасная белая лошадь, и вскоре Креспен де Фюри и месье Жиль де Конвино молнией мчались через городские ворота к северной дороге на Лион.

Вечером, переполненные пищей и сладким элем, оба сидели у камина в придорожной харчевне. Креспену не доводилось еще видеть человека, который ел бы так много и так быстро, как месье Жиль. Креспен был еще не в состоянии держать ложку, поэтому Планктон, заросший бровями паж рыцаря, кормил его размельченной куропаткой, покуда сам месье Жиль лакомился вкуснейшим мясом всевозможной дичи, проглатывал целиком овощи, заливал их пинтами разнообразных соусов и в один присест расправлялся с буханками хлеба. Все это переносилось из глотки в желудок такими потоками эля, от которых большинство живущих скончалось бы на месте.

Бросив на решетку камина большое полено, месье Жиль ворошил огонь до тех пор, пока красного дерева каминная полка и темные углы комнаты не засветились.

— Полагаю, ты хотел бы знать, — месье Жиль сел, — каким образом Фортуна уберегла тебя от костра?

— Действительно, хотел бы, — согласился Креспен.

— Очень хорошо, — сказал месье Жиль, — но прежде, как сообщает мой организм, мне необходимо желудочное средство. Планктон!

Густобровый отрок появился в дверях, угрюмый от услужливости.

— Принеси мне что-нибудь прочистить нутро.

Отрок вышел и вскоре вернулся с плоским блюдом. Посудина содержала какую-то пухлую кашу, испускающую из толщи своей бромистые пары, ибо пребывала в состоянии кипения не от внешнего источника тепла, но от совокупной изменчивости своих ингредиентов.

— Положите чуть-чуть на палец и слегка лизните, — пропищал мальчик.

— Чепуха! — воскликнул месье Жиль, и, явно задумав поддержать установленный прежде масштаб потребления, вылил все содержимое блюда себе в глотку. Планктон побледнел и, невнятно причитая, выбежал из комнаты. Минуту спустя стало слышно, как он пронесся через общую гостиную, будя постояльцев и умоляя их немедленно покинуть постоялый двор. Паника Планктона была столь заразительной, что люди стали выскакивать из окон второго этажа, но месье Жиль расхохотался и продолжил рассказывать историю спасения Креспена.

— Наш святой отец, папа Климент… — начал он, но внезапно был застигнут во всех портах убийственным штормом газовых скоплений, лишивших каминную полку шеллака,[46] всполохнувших огонь и опрокинувших толстого рыцаря вместе со скамьей.

— Боже правый, — выдохнул месье Жиль, неуверенно поднимаясь на ноги, — чертов горох… — но все смешалось в очередном залпе громоподобного разряда великой остроты и продолжительности, который сорвал с крыши солому, смешал стропила и закрутил беспомощного рыцаря волчком, смахивающим картины, гардины и даже двери с петель.

Сквозь серную завесу Креспен увидел наконец замершего на полу рыцаря — его курящееся основание направлено было на великолепный витраж из пурпурного стекла. Это был последний в комнате предмет, оставшийся целым, пока финальный залп не прорвался из месье Жиля, лишив окно стекол и превратив их в тысячу занозистых кинжалов, которые дождем пролились на сгрудившихся во дворе постояльцев, протыкая их самым беспощадным образом и добавляя новые муки к уже обрушившимся на них глухоте и асфиксии.[47]

Месье Жиль встал, дрожа и шатаясь. Слезящимися глазами он обозрел скелет окна — застывшую филигрань свинца, бледно прочертившую небеса в свете горбатой луны.

— Что за дурацкий способ делать окна, — фыркнул он, возвращаясь к Креспену. Потом вновь разжег камин и плюхнулся на скамью.

— Как вы себя чувствуете? — чистосердечно обеспокоился Креспен.

— Прекрасно! Воистину отличное очистительное. Гораздо лучше, когда все за раз. Ну, за три раза. Нет ничего хуже, чем всю ночь не спать от бесконечного треска. Так на чем я остановился?

— В истории? Не очень далеко.

— Ладно, начну сначала. Наш святой отец, папа Климент, возможно, слишком преуспел в гонениях, но ты должен понять — год был ужасный по причине всевозможных лоллардов, флагеллантов[48] и прочих доброхотов. Такие люди, как ты, Креспен, стоят на пути у распространения матери-Церкви по всему миру. Трудно возбудить энтузиазм по поводу прибыли, если половина ее членов проповедует бедность. И потому святой отец вынужден клеймить подобных персон и их последователей. Однако же именно его усердные гонения спасли тебя.

— Каким образом?

— Видишь ли, в обычное время ты и твои братцы без лишних раздумий были бы скормлены волкам. Но в его нынешнем состоянии папа Климент послал трех служителей инквизиции в твой родной городок, чтобы выяснить, действовал ли ты один или же был частью обширного заговора.

— Они были в Саке?

— Именно. У тебя дома. Твой отец… м-м… не вполне понял их намерения.