То вензель нарисует на плече,

То с родинкой живой играет в прятки,

Я духом устремляюсь прочь отсель.

К звезде полей, вод ель.

Филипп Джеймс де Лоутербург. Река Уай у Тинтернского аббатства, 1805 г.

Дихотомия города и деревни является стержнем всего произведения: один член бинарной оппозиции (деревня, природа) раз за разом противопоставляется другому (город) — словно призываемый для того, чтобы уравновесить вредоносное воздействие своей противоположности.

В свою очередь, в «Прелюдии» поэт вновь признается, что находится в неоплатном долгу перед Природой, вновь благодарит ее за то, что именно она дает ему силы оставаться в полной мере человеком, даже при необходимости пожить какое-то время в городе, за то, что благодаря ее поддержке он не погружается в пучину низких страстей и мелочных желаний, к чему настойчиво подталкивает город любого своего жителя:

Наедине с природой — червь и царь —

В желаньях сердца становись разборчив.

Пустое бросив как бы между прочим,

Себя не сильно порицай.

В сравненье, например, с большой горой

Ты не такой уж и большой герой.

6

Но почему? Почему, находясь рядом с водопадом, на склоне горы или в любом другом месте на лоне природы человек с меньшей вероятностью будет испытывать «враждебность или низкие желания», чем если бы он оказался на многолюдной городской улице?

Озерный край обещал нам помочь найти ответ. Мы с М. встали с утра пораньше и спустились в столовую «Простого смертного». Стены ее были выкрашены розовым, но зато из окон открывался великолепный вид на долину. Шел сильный дождь, но хозяин заверил нас, что это ерунда, всего лишь утренний душ для окрестностей, и что дождь скоро закончится. С этими словами он поставил перед нами овсянку, не забыв упомянуть, что яйца в стоимость завтрака не включены и что за них нужно будет заплатить отдельно. Завтракали мы под доносившиеся из колонок магнитофона мелодии перуанских флейт, почему-то перемежавшихся с наиболее известными фрагментами «Мессии» Генделя. Поев, мы собрали рюкзак и поехали в Эмблсайд, где запаслись самыми необходимыми в пешей прогулке вещами — компасом, непромокаемой папкой с держателем для карт, водой, шоколадом и парочкой-другой бутербродов.

Маленький провинциальный городок, Эмблсайд оказался шумным и суматошным, как заправский мегаполис. С грузовиков шумно сгружали доставленные товары, повсюду висели рекламные плакаты отелей и ресторанов, во всех кафе, несмотря на ранний час, было многолюдно. На стойках рядом с киосками лежали пачки газет, заголовки которых возвещали об очередном скандале, разразившемся в Лондоне.

Буквально в нескольких милях к северо-западу от городка, в Большой Лангдальской долине, атмосфера была совсем иной. Впервые с момента приезда в Озерный край мы действительно очутились на природе — в таком месте, где ее присутствие ощущалось сильнее, чем присутствие людей. По обеим сторонам тропинки, по которой мы шли, росли дубы. Почтенные деревья с достоинством расположились на некотором удалении друг от друга, в полях, которые с точки зрения овец, должно быть, выглядели столь аппетитно, что их хотелось хорошенько объесть, доведя до состояния хорошо выстриженной лужайки. Сами дубы явно были деревьями благородного происхождения: в отличие от всяких там ив они не волочили ветви по земле и не позволяли себе такой вольности, как появление на людях с всклокоченной кроной, как это бывает свойственно выскочкам-тополям, при взгляде на листву которых порой возникает ощущение, что они только что проснулись и еще не успели причесаться. Нет, дубы вели себя по-другому. Нижние ветви они тщательно подбирали под себя, а верхним позволяли расти ровными ярусами, образующими в итоге плотную крону почти идеальной шарообразной формы, ни дать ни взять — архетип дерева, наивно, но точно изображенный на детском рисунке.

Несмотря на все обещания хозяина гостиницы, дождь так и не перестал. При этом именно постоянная морось помогла нам оценить подлинную массивность кроны дуба. Стоя под деревом, мы слышали, как дождевые капли выбивают по сорока тысячам листьев исполненную великой гармонии симфонию, высота нот и тональность которой зависели от того, падает ли та или иная капля на верхний лист или на нижний, на большой или на маленький, на тот, где уже скопилась капля воды, или же тот, что шевелился на ветру, не отягощенный лишней нагрузкой. Деревья предстали перед нами наглядным примером гармонической, упорядоченной сложности: корни терпеливо выкачивали питательные вещества из почвы, капилляры ствола перекачивали живительный раствор на двадцать пять метров вверх, каждая ветка забирала из потока свой ручеек, чтобы напитать свои листья — ровно столько, сколько нужно, и ни каплей больше, каждый лист вносил посильный вклад в общее дело. А еще дубы можно было назвать символом терпеливости. Они спокойно перестояли это дождливое утро, равно как и множество других ненастных дней, и при этом никто и никогда не слышал, чтобы они жаловались или как-то выражали свое недовольство погодой или периодической сменой времен года. Ни тебе раздражения по поводу очередной грозы, ни попыток перебраться куда-нибудь в более уютное местечко — например, хотя бы в соседнюю долину. Нет, они продолжали стоять на месте, вполне довольные своей участью — возможностью впиться множеством длинных гибких пальцев в вязкую глинистую почву, запустить их далеко, на много метров от центрального корневого стержня, и еще дальше от листьев, набирающих в ладони дождевую воду.

Вордсворт обожал сидеть под дубами, прислушиваясь к шелесту дождя или же всматриваясь в узор солнечных лучей, иссеченных густой резной кроной. То, что он слышал и видел, смиренность и достоинство могучих деревьев, воспринималось им как проявление высших сил Природы, тех сил, которые надлежало познавать и чтить.

Тебе привычна суета сует.

И день за днем душа твоя снует

В необратимом странном танце.

Как бы застрявшая меж двух миров,

И там, и здесь найдя свой кров,

И тень, и солнце.

Природа, по его глубокому убеждению, направляет разум человека таким образом, чтобы он стремился найти в жизни и в других людях «то, что в них есть хорошего и достойного подражания». Природа для Вордсворта — это «образ истинных утверждений и праведных побуждений», способный противостоять ложным и превратным порывам, свойственным человеку в городской жизни.

Для того чтобы признать — хотя бы частично — правоту аргументов Вордсворта, потребуется согласиться и с правотой еще одного, более общего и значимого постулата, по которому наша внутренняя сущность является субстанцией весьма податливой и управляемой. Согласно этому принципу, мы меняемся в зависимости от того, с кем — а иногда и с «чем» — нам приходится взаимодействовать и сосуществовать. Пребывание в обществе одних людей способствует проявлению таких качеств, как великодушие и чуткость, компания других, видимо, способна спровоцировать у нас проявления духа не-здорового соперничества и зависти к ближнему. Свойственная некоему А одержимость собственным социальным статусом может подтолкнуть — пусть неосознанно и практически незаметно — некоего Б к тому, чтобы он так же всерьез обеспокоился своей значимостью в глазах окружающих. Постоянные шутки другого А могут постепенно разбудить доселе дремавшее чувство юмора в очередном Б. Но стоит переместить этого Б в иную среду общения — и он начнет мало-помалу подстраиваться под очередного собеседника, неосознанно поддаваясь его — тоже не-осознанному — нажиму.