Хаубериссера почти пугало отсутствие всяких признаков женского кокетства, ибо он видел, каких мучительных усилий стоит Еве избегать всего, что могло бы послужить хотя бы намеком на желание понравиться или более глубокий интерес к его персоне, и в то же время он со стыдом, будто допустив дикую бестактность, ощущал свое неумение скрыть от нее, насколько ему очевидно, что ее видимое спокойствие шито белыми нитками. Она без труда читала его мысли, он догадывался об этом по ее нарочито скучающему виду, когда она как бы невзначай поглаживала лепестки роз в букете, по особой манере держать сигарету, по тысяче других едва Уловимых примет. Но он не знал, чем может помочь ей.

Кто знает, решись он на какую-нибудь банальную любезность и напускное безразличие Евы сменилось бы естественной непринужденностью, но та же самая реплика могла бы либо глубоко уязвить ее, либо жестоко посрамить его самого в том, что касается душевной деликатности, а этого ему, конечно, вовсе не хотелось.

Как только она вошла в комнату, он на миг буквально поглупел от ее красоты, что она приняла за немое восхищение, которое было ей не в диковинку. Но потом, когда она стала догадываться, что он потрясен не только ею, но и прерванным разговором с бароном Пфайлем, в ней взыграло желание поразить его неотразимой, бронебойной женственностью.

Какое-то чувство подсказывало Хаубериссеру, что свою красоту, которой гордилась бы всякая женщина, Ева, будучи девушкой, в силу тонкой душевной организации, воспринимала в данный момент как бремя.

Он с великой охотой признался бы ей в своем восхищении, но побоялся впасть – от растерянности – в неверный тон.

Слишком многих красивых женщин ему довелось любить, чтобы терять голову при первом же натиске даже таких чар, которые исходили от Евы, и однако он, сам того не замечая, был уже приворожен ею.

Сначала он подумал, что она обручена с Сефарди, но, когда увидел, что это мало похоже на правду, его наполнила тихая радость.

Он тут же попытался образумиться. В нем заворочался страх вновь потерять свободу и угодить в уже знакомый водоворот смятений и переживаний, он слышал сигналы тревоги, но вскоре их заглушило такое явственное и сильное предощущение его нерасторжимости с Евой, что всякое сравнение с тем, что он раньше называл любовью, отпадало само собой.

Молчаливый диалог словно связал их каким-то невидимым, но столь упругим и сильным лучом, что проницательный Пфайль не мог этого не заметить… И еще его удручала глубокая, с трудом подавляемая боль, которая хмурой тенью проступала на лице Сефарди и слышалась в каждом слове судорожно-торопливой речи обычно такого неразговорчивого ученого.

Пфайль догадывался, что этот одинокий человек хоронит свою затаенную, а потому тем более страстную надежду.

– Как вы думаете, господин доктор, – обратился к нему Пфайль, когда Сефарди закончил свой рассказ, – куда может вести тот путь, по которому, как мне кажется, идут Сваммердам и сапожник Клинкербогк? Не заведет ли он в безбрежное море видений и…

– …и связанных с этим несбыточных упований. – Сефарди пожал плечами и грустно добавил: – Это старая песня пилигримов, наугад бредущих по пустыне в поисках Земли обетованной, их морочит и манит фата-моргана, а на самом деле завлекает мучительная смерть от жажды. И все кончается все тем же криком: «Боже Мой! Для чего Ты Меня оставил?»[46]

– Быть может, вы и правы, доктор, в отношении тех, кто смотрит в рот пророчествующему сапожнику, – решительно вмешалась в разговор Ева ван Дрейсен, – но Сваммердам – совсем другое дело. Вспомните, что нам рассказывал о нем барон. Старик нашел-таки своего зеленого жука, ему суждено обрести и гораздо большее.

Сефарди печально усмехнулся.

– От души желаю ему этого, но его путь, если не оборвется раньше, в лучшем случае закончится неминуемым: «Отче! В руки Твои предаю дух Мой!»[47]… Поверьте, юфрау Ева, о потусторонних вещах я размышлял гораздо больше, чем вы, возможно, предполагаете.

И всю жизнь, как проклятый, бился над вопросом: есть ли он на самом деле, спасительный выход из земного узилища?… Увы, чего нет, того нет! Цель человеческой жизни – в ожидании смерти.

– В таком случае самыми мудрыми окажутся те, – подал голос Хаубериссер, – кто живет только ради наслаждений?

– Да, если в состоянии. Но это могут позволить себе далеко не все.

– Что же остается всем прочим?

– Жить по любви и заповедям, как предписано Библией.

– И это говорите вы? – удивленно воскликнул Пфайль. – Человек, который проштудировал все философские системы от Лао-Цзы до Ницше? А кто придумал эти «заповеди»? Мифический пророк! Мнимый чудотворец! Вы уверены, что он не был просто безумным фанатиком? Не кажется ли вам, что через пяток тысяч лет сапожник Клинкербогк, если его имя не канет в Лету, может воссиять в ореоле легендарного учителя?

– Разумеется, если его имя не канет в Лету, – просто ответил Сефарди.

– Стало быть, вы не сомневаетесь в существовании Бога, владычествующего над людьми и повелевающего их судьбами? Вы можете обосновать это каким-то логическим построением?

– Нет, не могу. Да и не хочу. Я еврей. Не забывайте об этом. Еврей не только по вере, но и по крови, по племенным корням. И как таковой всегда возвращаюсь к древнему Богу моих предков. Голос крови сильнее всякой логики. И хотя рассудок убеждает меня, что я введен в заблуждение верой, моя вера говорит мне, что я введен в заблуждение рассудком.

– А что вы стали бы делать, если бы вам, как к сапожнику Клинкербогку, явилось некое существо и потребовало совершить определенные действия? – полюбопытствовала Ева.

– Я бы поставил под сомнение его миссию. Постарался бы не следовать его советам. Если бы удалось.

– А если бы не удалось?

– Тогда еще проще: пришлось бы повиноваться ему.

– Я бы никогда не пошел на это, – буркнул Пфайль.

– А с вашим складом ума нельзя и рассчитывать на то, что вам явится некое потустороннее существо, вроде клинкербогковского «ангела». Однако его немым указаниям следовать все же придется. Хотя вы и будете в полной уверенности, что действуете по собственной воле.

– Вы же, наоборот, – парировал Пфайль, – постараетесь внушить себе, что сам Бог вещает вам устами фантома с зеленым ликом, тогда как все это ваши собственные мысли.

– А какая, в сущности, разница? Что такое весть? Это – мысль, озвученная в слове. А что такое мысль? Беззвучное слово, то бишь не что иное, как весть. Вы убеждены в том, что мысль, посетившая вас, родилась в вашем мозгу? Почему бы не допустить, что это – весть, принесенная вам? Принято думать, что человек – творец своих мыслей, а я считаю, по крайней мере, не менее вероятным, что он – своего рода приемник, с большей или меньшей чувствительностью улавливающий мысли, предположим, матери-земли. В пользу моей теории говорят многочисленные факты одновременного появления одной и той же идеи в головах разных людей. Вы, конечно, будете утверждать, если нечто подобное преподнесет вам собственный опыт, что такая идея изначально принадлежит вам и просто подхвачена другими. На это могу возразить: вы лишь оказались первым, кто уловил витающую в воздухе мысль, принял эту радиограмму самыми чувствительными клетками своего мозга. Другие тоже прочитали ее, только позднее… И чем увереннее человек в собственных силах и возможностях, тем быстрее он склоняется к убеждению, что является творцом своих мыслей. И напротив, чем больше он сомневается в своем всесилии, тем легче ему поверить, что осенившая его мысль внушена кем-то. Оба, по сути, правы. Только прошу вас избавить меня от сакраментального вопроса: «Как именно?» Я бы не хотел увязнуть в разъяснении столь сложной материи, как единосущное «я» всех и каждого… Что же касается явления зеленого лика сапожнику Клинкербогку, передавшего ему весть или мысль – а это, как я уже сказал, одно и то же, – сошлюсь на известный науке факт: существуют две категории людей, одни мыслят посредством слов, другие – образами. Предположим, Клинкербогк всю жизнь мыслил вербально, и вдруг его осеняет и захватывает совершенно новая мысль, для которой в нашем языке нет нужных слов. Есть ли у нее иной способ дойти до сознания, нежели как посредством видения говорящего образа, добивающегося контакта с ним, как это было с Клинкербогком, с господином Хаубериссером, а в вашем случае, боюсь, нашло себе выражение в человеке или портрете с зеленым лицом?