Маленькое, забрызганное грязью такси подъехало к стенам монастыря. Шоферу пришлось расталкивать уснувших пассажиров.

– Сеньоры?

Торн зашевелился. Дженнингс опустил стекло и вдохнул утренний воздух, озираясь по сторонам.

– Сан-Бенедетто, – пробурчал усталый шофер.

Торн протер глаза и увидел величественный силуэт монастыря на фоне красноватого утреннего неба.

– Посмотри-ка туда… – прошептал Дженнингс в благоговейном страхе.

– Нельзя ли подъехать поближе? – спросил Торн.

Шофер отрицательно мотнул головой.

Предложив ему выспаться, Торн и Дженнингс побрели дальше пешком и скоро оказались по пояс в траве, вымочившей их до нитки. Идти стало трудно, одежда не соответствовала такой прогулке: она постоянно липла к телу, пока они пробивались вперед через поле. Тяжело дыша, Дженнингс на секунду остановился, взял камеру и отснял полпленки кадров.

– Невероятно, – прошептал он. – Невероятно, черт возьми.

Торн нетерпеливо оглянулся, и Дженнингс поспешно догнал его. Они пошли вместе, прислушиваясь к собственному дыханию и к далеким звукам пения, как стон, доносящимся изнутри монастыря.

– Как много здесь грусти, – сказал Дженнингс, когда они подошли ко входу.

Звук внушал трепет, монотонное пение исходило, казалось, от самих стен, в каменных коридорах и арках. Они медленно продвигались вперед, оглядывая окружающее пространство и пытаясь обнаружить источник звука.

– Я думаю, сюда, – сказал Дженнингс, указывая в сторону длинного коридора. – Посмотри, какая грязь.

Впереди виднелась коричневая тропинка. Люди, ходившие здесь многие столетия подряд, ногами протерли в камне ложбинку, и во время ливней сюда стекала вода. Тропинка вела к огромной каменной ротонде с закрытой деревянной дверью. Они подошли поближе, и пение стало громче. Приоткрыв дверь, Торн и Дженнингс с благоговением уставились на происходящее внутри ротонды. Казалось, они неожиданно перенеслись в средневековье, так сильно ощущалось присутствие Бога и духовной святости. Они увидели просторный древний зал. Каменные ступени вели к алтарю, на котором возвышался деревянный крест с фигурой распятого Христа, высеченной из камня. Сама ротонда была сложена из каменных блоков, украшенных виноградными лозами и сходившихся в центре купола. Теперь с вершины купола пробивался солнечный свет и освещал фигуру Христа.

– Священное место, – прошептал Дженнингс.

Торн кивнул и продолжал осматривать помещение. Взгляд его упал на группу монахов в капюшонах, стоящих на коленях и произносящих молитву. Пение их было очень эмоциональным, оно то затихало, то усиливалось. Дженнингс достал экспонометр и в полутьме попытался разобрать его показания.

– Убери, – прошептал Торн.

– Надо было захватить вспышку.

– Я сказал, убери это.

Дженнингс взглянул на Торна с удивлением, но повиновался. Торн выглядел чрезвычайно расстроенным, – у него дрожали колени, будто тело приказывало опуститься на них и принять участие в молитве.

– С тобой все в порядке? – шепнул Дженнингс.

– …Я католик, – тихо ответил Торн.

Вдруг взгляд его застыл, уставившись куда-то в темноту. Дженнингс увидел инвалидное кресло-коляску и сидящего в нем неуклюжего человека. В отличие от остальных, стоящих на коленях с опущенными головами, этот в коляске сидел прямо, голова его словно окаменела, руки были выгнуты, как у парализованного.

– Это он? – шепнул Дженнингс.

Торн кивнул, глаза его широко раскрылись, как от дурного предчувствия. Они подошли ближе, и Дженнингс поморщился, когда увидел лицо инвалида. Половина его была как будто расплавлена, мутные глаза слепо смотрели вверх. Вместо правой руки из широкого рукава торчала изуродованная культя.

– Мы не знаем, может ли он видеть и слышать, – сказал монах, стоящий рядом со Спиллетто во внутреннем дворике монастыря. – После пожара он не произнес ни слова.

Они находились в заросшем саду, который был завален осколками статуй. После окончания службы монах вывез коляску Спиллетто из ротонды, и оба путешественника последовали за ними.

– Братья за ним ухаживают, – продолжал монах, – и мы будем молиться за его выздоровление, когда кончится епитимья.

– Епитимья? – спросил Торн.

Монах кивнул.

– «Горе пастуху, который покидает своих овец. Пускай же правая рука его иссохнет, а правый глаз его ослепнет».

– Он согрешил? – спросил Торн.

– Да.

– Можно спросить, как именно?

– Он покинул Христа.

Торн и Дженнингс удивленно переглянулись.

– Откуда вам известно, что он покинул Христа? – спросил Торн у монаха.

– Исповедь.

– Но он не разговаривает.

– Это была письменная исповедь. Он может шевелить левой рукой.

– И что это было за признание? – не отступал Торн.

– Можно мне узнать причину ваших расспросов?

– Это жизненно важно, – искренне признался Торн. – Я умоляю вас о помощи. На карту поставлена жизнь.

Монах внимательно посмотрел на Торна и кивнул.

– Пойдемте со мной.

Келья Спиллетто была совсем пуста: только соломенный матрас и каменный стол. От вчерашнего ливня на полу осталась лужа воды. Торн заметил, что и матрас был влажным. Неужели, подумал он, все они терпят подобные лишения, или же это было частью епитимьи Спиллетто?

– Рисунок на столе, – сказал монах, когда они прошли внутрь. – Он нарисовал его углем.

Коляска скрипела, передвигаясь по неровным камням. Они окружили небольшой столик, рассматривая-странный символ, начертанный священником.

– Он сделал это, когда впервые оказался здесь, – продолжал монах, – мы оставили уголек на столе, но больше он ничего не рисовал.

На столе была коряво нацарапана неуклюжая фигурка. Она была согнута и искажена, голова обведена кругом. Внимание Дженнингса сразу же привлекли три цифры, начертанные над головой согнувшейся фигуры. Это были шестерки. Их было три. Как отметка на ноге Тассоне.

– Видите эту линию над головой? – сказал монах. – Она означает капюшон монаха.

– Это автопортрет? – спросил Дженнингс.

– Мы так считаем.

– А что это за шестерки?

– Шесть – это знак дьявола, – ответил монах. – Семь – идеальное число, число Христа. А шесть – число Сатаны.

– А почему их три? – спросил Дженнингс.

– Мы считаем, что это означает дьявольскую Троицу. Дьявол, Антихрист и Лжепророк.

– Отец, Сын и Святой дух, – заметил Торн.

Монах кивнул.