(англ. hamburger, букв. ‘гамбургский [пирожок]’) было переосмыслено как содержащее элемент — бургер со значением ‘бутерброд определенной конструкции’[38] — и в результате появились такие слова, как чизбургер (бутерброд с сыром — от англ. cheese) и фишбургер (бутерброд с рыбой — от англ. fish). Таким образом, если часть слова, осмысленная ad hoc, приобретет самостоятельность и способность сочетаться с другими морфемами, это может породить целый ряд слов с одним и тем же предсказуемым — хотя бы частично — приращением значения, т. е. одну из тех пропорций, которые, собственно, и составляют словообразовательную систему языка.

В некоторых работах упоминаются и другие когнитивные и поведенческие способности, без которых невозможно функционирование языка. Так, Пинкер и Джакендофф{304} придают большое значение способности чувствовать ритм и действовать ритмично (она проявляется прежде всего в фонологии — чередовании тонов в тоновых языках, построении интонационного контура фразы и т. п.). Уникальность этой способности для человека обосновывается тем, что никаких других приматов невозможно научить двигаться под акустически задаваемый ритм — маршировать, топать ногами или бить в ладоши{305}. Впрочем, некоторое чувство ритма у обезьян все же есть: они могут ритмично ударять по своему телу или по подручным материалам{306}.

Среди других подобных способностей чаще всего, пожалуй, называют ту, которая по-английски называется theory of mind (а по-русски — «теория ума», «модель психического» или «компетентное сознание») — способность к пониманию ментального состояния другой особи (возможно, наилучшим переводом было бы «предположение о намерениях»{307}: у англ. theory есть значение ‘предположение’, у mind — ‘намерение’, а термин theory of mind в целом применяется для тех случаев, когда одна особь «понимает», что намеревается / готова / может сделать другая).

Действительно, при отсутствии такой способности появление языка было бы просто невозможным: так или иначе, язык предназначен для коммуникативного воздействия на других, причем воздействия подчас очень изощренного. Создать коммуникативную систему столь высокого уровня сложности без использования обратной связи, видимо, невозможно. Такую обратную связь и дает обсуждаемая способность: вступающий в коммуникацию индивид имеет некоторое представление о ментальном состоянии собеседника и в соответствии с этим может захотеть это ментальное состояние изменить (при этом он оказывается способен проконтролировать, произошло ли желаемое изменение).

Способность представлять себе ментальное состояние другого, прогнозировать его намерения появилась задолго до человека. Так, она имеется у шимпанзе{309} (существование ее, по-видимому, обеспечивается зеркальными нейронами). Действительно, если при виде того, что делает другая особь, у особи-наблюдателя активируются те области мозга, которые ответственны не только за зрительное восприятие, но и за производство соответствующих действий, то особь-наблюдатель как бы проецирует на себя то, что делает другая особь, и тем самым может до некоторой степени представить себе ее ментальное состояние и ее намерения{310}.

Подводя итог, можно сказать, что для языка необходим целый комплекс присущих человеку свойств — и анатомических, и физиологических, и когнитивных (далеко не все из них перечислены в настоящей главе). И в рамках хорошей гипотезы о происхождении языка должно найтись место им всем.

Глава 3

Путь к языку: каждый раз заново

Процесс возникновения человеческого языка недоступен непосредственному наблюдению, поэтому судить о нем можно лишь по косвенным данным. В качестве одного из источников таких данных нередко называют развитие языка у ребенка. Стадии, выделяемые в овладении языком, представляются легко сопоставимыми либо с последовательно сменявшими друг друга видами гоминид, либо с палеолитическими индустриями. Основанием для этого служит так называемый основной биогенетический закон Эрнста Геккеля: онтогенез (т. е. развитие единичной особи) — это сжатое и сокращенное повторение хода филогенеза (т. е. развития вида).

Действительно, развитие языка происходит по определенной программе. Как отмечает Стивен Пинкер, «нормальные дети могут отставать друг от друга или опережать друг друга в развитии речи на год или даже больше, но стадии, через которые они проходят, обычно одни и те же, независимо от того, растянуты они во времени или сжаты»{311}. Но значит ли это, что овладение языком — столь же генетически детерминированный процесс, как, скажем, превращение гусеницы в бабочку? По-видимому, как и со многими другими поведенческими признаками (см. гл. 6), отчасти да, отчасти нет.

В развитии каждого человека существует так называемый чувствительный (или критический) период, когда он усваивает язык. Как пишет Пинкер, «нормальное овладение языком гарантировано детям до шестилетнего возраста, и с этого момента оно все больше и больше ставится под угрозу до достижения ими пубертатного возраста, а потом редко имеет место»{312}.

Уже в момент рождения человеческий ребенок имеет заметную предрасположенность к овладению языком. Например, он способен отличать по звучанию свой родной язык от чужого и вообще язык от не-языка: на речь на своем языке, на чужом языке и на неязыковые стимулы у младенцев реагируют разные участки мозга{313}. Левое и правое полушария реагируют на речевые звуки с разной интенсивностью (и по этой разнице можно, по мнению авторов работы, предсказать, каковы будут речевые успехи ребенка в 3 года{314}). Но единственный доступный младенцу способ сообщить окружающим о своих проблемах — это крик, который не издается намеренно, а просто вырывается у младенца, испытывающего те или иные эмоции, — так же, как это происходит у многих других видов (см. гл. 5).

Однако уже примерно в 2,5–3 месяца начинается так называемое гуление: появляются звуки, похожие на гласные{315}. Малыш начинает не только плакать в случае голода, боли или другого дискомфорта, но и издавать нежные звуки, когда он сыт и доволен. Эти звуки — первая попытка настоящего общения: ими малыш отвечает на обращение к нему матери или призывает ее вступить с ним в контакт. В этом возрасте человек уже способен соотносить слышимые звуки с соответствующими им движениями губ. В эксперименте детям 2–3 месяцев предлагали изображения лиц, произносивших с одной стороны звук [и], а с другой — звук [у], при этом из динамика, стоявшего ровно посредине, доносился один из этих звуков. Дети поворачивали голову, дольше задерживая взгляд на том лице, которое произносило правильный звук{316}.

В это время не только возрастает способность различать речевые звуки, но и закладываются основы способности запоминать слова: уже с трехмесячного возраста нейроны в зоне Вернике ускоренно формируют связи друг с другом{317}.

С 5–7 месяцев младенец начинает лепетать — пробовать издавать разные звуки, сочетать их между собой. В это время среди издаваемых младенцем