В этот момент мистиф судорожно дернулся, словно рыба на крючке, не в силах больше сопротивляться рыбаку из Первого Доминиона. Он принялся хватать руками воздух, будто мог задержаться в этом Доминионе еще на одно мгновение, уцепившись за пылинку в воздухе. Но сила, пославшая за ним такую яростную бурю, обладала слишком крепкой хваткой, и дух дернулся в сторону Просвета. Миляга инстинктивно протянул ему руку, услышав и проигнорировав тревожный крик своего соседа. Удлинив бесплотную тень своей руки и вытянув гротескно длинные пальцы, мистиф сумел ухватиться за руку Миляги. Его прикосновение вызвало у Миляги такую судорогу, что, не окажись рядом защитника, он рухнул бы на землю как подкошенный. Он почувствовал, как мозг плавится у него в костях, и ощутил исходящий от кожи запах разложения, словно смерть подбиралась к нему изнутри и снаружи. В такой агонии было трудно удерживать руку мистифа, куда труднее, чем разбирать слова, что он пытался сказать. Но Миляга боролся с желанием разжать пальцы, пробуя извлечь смысл тех нескольких слогов, что ему удалось уловить. Три из них составляли его имя.

— Сартори…

— Я здесь, Пай, — сказал Миляга, подумав, что, возможно, мистиф потерял зрение. — Я по-прежнему здесь.

Но мистиф имел в виду не своего Маэстро.

— Другой, скапал он. — Другой…

— И что?

Он знает, еле слышно прошептал Пай, — Найди его, Миляга. Он знает.

В этот момент пальцы их разошлись. Пай протянул руку, чтобы снова ухватиться за Милягу, но, лишившись хрупкой опоры, мгновенно стал жертвой Просвета, и его быстро понесло к разрыву, через который он сюда проник. Миляга ринулся было за ним, но организм его, судя по всему, куда больше пострадал от соприкосновения с духом, чем показалось сначала, и ноги просто-напросто подломились под ним. Он тяжело рухнул на землю, но тут же поднял голову и успел увидеть, как мистиф исчезает в пустоте. Растянувшись на жесткой земле, он вспомнил свою первую погоню за Паем по пустынным, обледенелым улицам Манхэттена. Тогда он тоже упал и поднял голову, как и сейчас, чтобы увидеть, как тайна убегает от него. Но в тот раз она обернулась; обернулась и заговорила с ним через реку Пятой авеню, подарив ему надежду, пусть даже самую хрупкую, на новую встречу. Теперь этого не случилось. Пая втянуло в Просвет, словно дым в трубу, и крик его мгновенно прекратился.

— Больше никогда… — прошептал Миляга.

Монах нагнулся к нему.

— Вы можете встать? — спросил он. — Или вам помочь?

Ничего не ответив, Миляга оперся на руки и поднялся на колени. После исчезновения мистифа посланный за ним злокозненный ветер начал стихать, роняя на землю скорбный град останков. Снова монах воздел руки, чтобы защититься от нисходящей силы. Миляга едва отдавал себе отчет в том, что происходит. Глаза его были прикованы к Просвету, который быстро переставал клубиться. К тому времени, когда град обрывков полотна, камней и трупов прекратился, последние следы неровностей исчезли с границы между Доминионами, и она снова превратилась в гладкое ничто, по которому глаз скользит, не находя опоры.

Миляга поднялся на ноги и, оторвав взгляд от Просвета, огляделся. Разрушения простирались во всех направлениях, кроме одного. Круг Мадонн, который он мельком увидел сквозь бурю, остался нетронутым и укрывал внутри около полусотни уцелевших; некоторые из них стояли на коленях, рыдая или молясь, многие — целовали ноги защитивших их статуй, а другие — смотрели на Просвет, принесший смерть всем, кроме этих пятидесяти да еще Маэстро и монаха.

— Ты видел Афанасия? — спросил Миляга у монаха.

— Нет, но он жив, — ответил тот. — Он похож на тебя, Маэстро: у него слишком важная цель, чтобы позволить себе умереть.

— Не думаю, чтобы самая важная цель сумела меня спасти, не окажись ты рядом, — заметил Миляга. — У тебя чертовски крепкие кости.

— Кое-какая сила у меня есть, — ответил монах со скромной улыбкой. — У меня был хороший учитель.

— И у меня, — тихо сказал Миляга. — Но я потерял его.

Видя, что у Маэстро на глаза наворачиваются слезы, монах собрался было удалиться, но Миляга остановил его.

— Не обращай внимания на слезы. Мои глаза слишком долго оставались сухими. Позволь мне спросить у тебя кое-что. Я не обижусь, если ты откажешься.

— Что, Маэстро?

— Я отправлюсь обратно в Пятый Доминион, чтобы подготовить Примирение. Достаточно ли ты доверяешь мне, чтобы войти в Синод и представлять в нем Первый Доминион?

Лицо монаха утонуло в блаженстве, помолодев на много лет.

— Я почту это за величайшую честь, Маэстро, — сказал он.

— Риск велик, — предупредил Миляга.

— Всегда был риск. Но меня не было бы здесь, если б не вы, Маэстро.

— Каким образом?

— Вы — мое вдохновение, Маэстро, — сказал монах, почтительно склоняя голову. — Я постараюсь исполнить любое ваше поручение.

— Тогда оставайся здесь. Наблюдай за Просветом и жди. Когда придет время, я найду тебя.

В словах его звучало больше уверенности, чем было в ого сердце, но, возможно, умение делать вид, что являешься хозяином положения, входило в репертуар каждого Маэстро.

— Я буду ждать, — сказал монах.

— Как твое имя?

— Когда я присоединился к голодарям, они назвали меня Чикой Джекиным.

— Чика Джекин?

— Джекин значит никудышный парень, — объяснил монах.

— Тогда у нас с тобой много общего, — сказал Миляга. Он взял руку Чики и пожал ее. — Помни обо мне, Джекин.

— А я никогда вас и не забывал, — ответил он.

В этой фразе был подтекст, который Миляга не вполне уловил, но времени для изысканий не было. Ему предстояло два трудных и опасных путешествия: первое — в Изорддеррекс, второе — из этого города обратно в Убежище. Поблагодарив Джекина за его решимость, Миляга оставил его у Просвета и направился по разрушенному лагерю к кругу Мадонн.

Некоторые спасенные уже покидали свое убежище и принимались бродить по руинам, по всей видимости надеясь — как Миляга предположил — отыскать других уцелевших. Перед ним открылось зрелище скорби и удивленного оцепенения, которое ему уже столько раз приходилось видеть во время путешествия по Доминионам. Как ему ни хотелось верить, что эти бедствия происходят в его присутствии по чистой случайности, он не мог тешить себя таким самообманом. Он был обручен с бурей, подобно тому как он был обручен с Паем. А может быть, и более крепко — теперь, когда мистиф исчез.

Замечание Джекина о том, что Афанасий — слишком целеустремленная натура, чтобы погибнуть, подтвердилось, когда Миляга подошел к кругу поближе. Он стоял в центре группы голодарей, возносивших молитву Святой Матери за спасение. Когда Миляга дошел до границы круга, Афанасий поднял голову. Один глаз его был закрыт коркой из запекшейся крови и грязи, но во втором пылала ненависть, которой хватило бы и на дюжину. Встретив его взгляд, Миляга остановился, но Афанасий все равно понизил голос до шепота, чтобы посторонний не смог расслышать слова его молитвы. Однако Миляга не настолько был оглушен шумом разразившейся катастрофы, чтобы не уловить несколько фраз. Хотя женщина, воплощенная в таком количестве различных вариантов, несомненно была Девой Марией, здесь она проходила под другими именами или же имела сестер. Миляга услышал, как ее называют Умой Умагаммаги, Матерью Имаджики, а также тем именем, которое он впервые узнал от Хуззах в доме для умалишенных, — Тишалулле. Было и третье имя, но Миляге потребовалось некоторое время, чтобы удостовериться, что он понял его правильно. Имя это было — Джокалайлау. Афанасий молился о том, чтобы она сохранила для них место рядом с собой в райских снегах. Услышав это, Миляга довольно злорадно подумал о том, что если бы голодарь хоть раз побывал в снегах, он вряд ли счел бы их подобием рая.