Хандра. Как глупо и стыдно.

Ладно, строго говоря, Дончевич как бы невиновен.

Я совершил одну дурацкую ошибку. Большое дело! Никто не идеален! К чему притворяться? Неужто я стану изображать раскаяние в том, что оборвал невинную жизнь? Нелепо. Да и, коли уж на то пошло, разве такую невинную? Дончевич развлекался с мертвыми телами, причинил городскому бюджету и туристической отрасли нашего штата убытков на миллионы долларов. Полным-полно других людей в Майами с удовольствием прикончили бы этого типа, лишь бы только все прекратить.

Я ведь никогда не притворялся, будто обладаю хоть какой-то истинной человечностью, и, уж конечно, никогда не уговаривал себя, что делаю все правильно, лишь на том основании, что мои приятели по играм вылеплены из того же теста. Я всегда подозревал, что в мире без меня жилось бы много лучше. Обратите внимание, я, собственно, и не надеялся улучшить мир. Мне хотелось удержаться здесь как можно дольше, потому что после смерти либо все навсегда исчезнет, либо… Декстера ждет теплый сюрприз. Даже и не знаю, что тут выбрать.

В общем, не было у меня иллюзий относительно самооценки.

Я делал свое дело и не ждал благодарностей. Однако с самого первого раза действовал по правилам, которые установил Святой Гарри, мой практически идеальный приемный отец. А в этот раз я правила нарушил и, по непонятным мне самому причинам, почувствовал, что заслуживаю поимки и наказания. И все никак не получалось убедить себя, что эти ощущения нормальны и полезны.

В общем, я боролся с хандрой до конца рабочего дня, а после, так и не дождавшись прилива сил, поехал в больницу. В пробках настроение мое тоже не улучшилось. Машины двигались слишком… механически, без истинной, убийственной ярости. Какая-то тетка меня подрезала и кинула в мое лобовое стекло половинкой апельсина, потом мужик на фургоне пытался оттереть меня в кювет, но делали они все это машинально, как бы без души.

Когда я вошел в палату к Деборе, Чатски спал на стуле и храпел так громко, что аж стекла дребезжали. Так что я посидел немного один, наблюдая, как у Деборы вздрагивают веки. Может, это хороший признак, свидетельствующий о том, что пациентка пошла на поправку? Интересно, как Дебора воспримет мою незначительную ошибку, когда придет в себя? Учитывая, как она себя вела со мной до ранения, вряд ли стоит ждать особого понимания. В конце концов, сестра сама, совсем как я, всю жизнь жила под Тенью Гарри; раз уж даже она едва выносит то, что Гарри полностью одобрил, то уж нечто, хоть чуть-чуть выбивающееся за тщательно им самим выставленные рамки, ни за что не потерпит.

Может, Дебс и не узнает, что я сделал? Чего там, ведь до недавних пор мне удавалось скрывать вообще все-все. Хотя сейчас мне почему-то было все равно не легче. В конце концов, я старался ради нее, помимо всего прочего… я впервые действовал из благородных побуждений, а вышло плохо. Из моей сестры получился неважнецкий Темный Пассажир.

Дебс шевельнула рукой, чуть заметно. И вдруг распахнула глаза, чуть приоткрыла рот и на секунду в самом деле сосредоточила взгляд на мне. Я склонился над сестрой, и она на меня посмотрела, а потом ее веки снова медленно опустились. Ей постепенно делалось лучше, она обязательно поправится. Может, на выздоровление уйдут не дни, а недели, но рано или поздно Дебора встанет с этой жуткой больничной кровати, вернется к работе. И тогда… как она поступит со мной?

Я уже заранее предчувствовал неладное для нас обоих — ведь, как я понял, оба мы до сих пор существовали под взглядом Гарри; уж кто-кто, а я наверняка знал, что сказал бы мне в этой ситуации сам Гарри.

Гарри сказал бы, что так нельзя, неправильно, что он не так устроил жизнь для Декстера.

Гарри всегда возвращался домой после работы со счастливым лицом. Вряд ли он, конечно, был по-настоящему счастлив, но всегда показывал радость, и это стало для меня одним из первых, очень важных отцовских уроков: «держи лицо» соответственно ситуации. Казалось бы, такая очевидная мелочь, однако жизненно необходимый навык для подрастающего чудовища, постепенно понимающего свою непохожесть на других людей.

Помню, как-то раз сидел я на огромном баньяне у нас во дворе (потому что, честно говоря, все наши соседские дети просиживали на деревьях, даже вырастая из того возраста, который можно было бы считать оптимальным для древолазания). Отличное, удобнейшее дерево баньян — с широкими горизонтальными ветвями, этакий клуб для любого человека, не достигшего восемнадцати лет.

Итак, сидел я на дереве, пытаясь сойти за нормального человека в глазах соседей. Я был в том возрасте, когда все начинает меняться, и уже успел заметить, что меняюсь совсем иначе, чем другие. С одной стороны, меня в отличие от остальных мальчишек не поглощали целиком и полностью попытки заглянуть под юбку к Бобби Гелбер, когда та карабкалась на дерево. А с другой…

Когда Темный Пассажир принялся нашептывать мне свои черные мысли, я осознал, что эта сущность присутствовала во мне всегда, только до сих пор не разговаривала. Теперь, когда мои сверстники начинали тайком почитывать порнушку, эта сущность наполняла мои сны картинками совсем другого плана, в стиле ежемесячника «Вивисекция». Хотя образы, являвшиеся мне, поначалу тревожили и пугали, со временем они начинали казаться все более и более нормальными, неизбежными, желанными и, наконец, необходимыми. Другой же голос, не менее громкий, твердил мне, что это неправильно, дико, очень опасно. И по большей части между голосами наступала ничья, а я ничего не делал, лишь мечтал, как все мальчишки моего возраста.

В одну чудесную ночь две мои шепчущие армии сошлись вместе: я тогда заметил, что собака Гелберов по кличке Бадди мешает маме спать непрерывным лаем. Плохо. Мама умирала от неизлечимой таинственной хвори, которая называлась «лимфома»; ей требовался крепкий сон. Мне пришло в голову, что помочь маме, дать ей поспать было бы очень хорошо, и оба голоса согласились, что это так (один, впрочем, не слишком охотно, зато второй, более темный, с такой готовностью, что даже закружилась голова).

Получилось, что на Путь Декстера вывела брехливая псина Бадди. Конечно, вышло неуклюже и гораздо более грязно, чем я рассчитывал, но вместе с тем… ах, как же хорошо, и правильно, и необходимо!

В последующие месяцы я проделал еще несколько небольших экспериментов: тщательно планируя место, более аккуратно выбирая себе друзей для новой игры, ведь даже в жаркую пору самопознания я понимал, что, если бы исчезли все домашние питомцы в округе, кто-нибудь неизбежно начал бы задавать вопросы. Впрочем, тут бездомная животина, там велосипедная экскурсия в другой район… каким-то образом юному Люку Вейдеру все сходило с рук; я мало-помалу научался счастью быть собой. Кстати, поскольку я чувствовал сильную привязанность к этим скромным экспериментам, то закапывал их результаты поблизости, за кустиками на заднем дворе.

В то время все казалось мне таким невинным и чудесным, и мне так хотелось иногда вернуться, посмотреть на куст и согреться теплым отблеском воспоминаний… Но первую свою ошибку я уже допустил.

В тот беспечный день я сидел на баньяне и наблюдал за Гарри. Отец припарковал машину, вышел и остановился. Лицо у него было «рабочее», этакая гримаса «я все перевидал, и мне тут мало что понравилось». Гарри надолго застыл у машины, с закрытыми глазами, и так стоял, не делая вообще ничего, только вдыхая и выдыхая.