Поразительно, что это подозрение возникло единственно благодаря собственному недомыслию преступника. Уильямс жительствовал в компании с ремесленниками разных национальностей, в одном из трактиров. Просторная спальня вмещала пять или шесть кроватей; соседи Уильямса все были люди достойные – англичане, шотландцы, немцы (где родился Уильямс, точно не установлено). В ту роковую субботнюю ночь, приблизительно в половине второго, Уильямс, по свершении адского деяния, воротившись к себе, застал немцев бодрствующими: один сидел с зажженной свечой в руках и вслух читал двум другим книгу. Увидев это, Уильямс сердитым и властным тоном потребовал: «Погасите свечу немедля – иначе мы все заживо сгорим в своих постелях». Если бы не спали британцы, высокомерное распоряжение мистера Уильямса встретило бы самый возмущенный отпор. Но немцы по характеру обычно сдержанны и покладисты – и потому свеча без всяких пререканий была потушена. Однако, ввиду отсутствия в комнате занавесок, немцам пришло в голову, что на самом деле опасности нет никакой: постельные принадлежности, плотно прилегающие друг к другу, воспламеняются ничуть не легче, чем страницы закрытой книги. Исходя из этого, немцы сделали про себя вывод, что у мистера Уильямса есть серьезнейшие основания постараться безотлагательно укрыться от постороннего глаза. О том, каковы эти основания, на следующее утро был оповещен весь Лондон – и, конечно же, в доме, от которого рукой подать до лавки Марра, основания эти были ужасающе очевидны; своими подозрениями немцы, как и следовало ожидать, поделились с другими сожителями. Все они, однако, были прекрасно осведомлены о том, какие юридические последствия, согласно английскому законодательству, влечет за собой пусть даже справедливое, но бездоказательное обвинение. В действительности, если бы Уильямс предпринял наиболее очевидные меры предосторожности – просто прогулялся бы к Темзе (река находится в двух шагах) и швырнул бы в воду оба своих орудия, никаких неопровержимых улик против него представить не удалось бы. Впоследствии он мог бы осуществить план Курвуазье (убийцы лорда Уильяма Рассела[169]) – обеспечивать себе существование ежемесячным хорошо, до мелочей, продуманным убийством. Обитатели дортуара[170] пришли, таким образом, к единодушному выводу, однако решили дождаться более веских подтверждений, которые убедили бы других. Едва только власти объявили о том, что молоток помечен инициалами «Дж. П.», всем в доме сразу же сделалось яснее ясного, кому принадлежит этот молоток: на протяжении нескольких лет до того в лондонских доках работал судовым плотником честный норвежец Джон Петерсен: получив возможность навестить родину, он покинул гостиницу, оставив свой ящик с инструментами на чердаке. Чердак спешно обыскали. Нашли ящик Петерсена, в котором недоставало молотка; при дальнейшем обследовании было сделано еще одно ошеломляющее открытие. Медик, производивший осмотр трупов в доме Уильямсона, предположил, что глоткорез орудовал не бритвой, но каким-то иным приспособлением, иначе заточенным. Вспомнили, что недавно Уильямс заимствовал у соседа большой французский нож необычной формы – и точно: из груды хлама и старого тряпья вскоре извлекли жилет, который, по заверениям окружающих, носил Уильямс. В кармане жилета обнаружили приклеившийся к подкладке французский нож, покрытый засохшей кровью. Вдобавок, всем в доме врезался в память обычный наряд Уильямса – коричневая накидка на шелковой подкладке и скрипевшие на каждом шагу туфли. Более убедительных доказательств, по-видимому, и не требовалось. Уильямса без промедления взяли под арест и учинили ему беглый допрос. Это произошло в пятницу. Утром в субботу (то есть две недели спустя после убийства Марров) Уильямс был вновь привлечен к дознанию. Улики неопровержимо свидетельствовали о его виновности; Уильямс следил за ходом дела, но говорил очень мало. В заключение суд над ним был назначен на ближайшую по времени сессию. Незачем упоминать, что по дороге в тюрьму преступника осаждали неисчислимые разъяренные толпы. При обычных обстоятельствах его почти наверняка растерзали бы на месте, но в данном случае охрана была значительно усилена – и Уильямса благополучно доставили в камеру. В соответствии с тогдашними правилами заключенные в эту тюрьму уголовники в пять часов вечера запирались на ночь без свечей. Их оставляли без присмотра в полной темноте на четырнадцать часов – до семи утра. Таким образом, времени для того, чтобы свести с жизнью счеты, у Уильямса было более чем достаточно. Средств под рукой было немного, но они все же нашлись: с помощью подтяжек Уильямс повесился на железной перекладине, к которой прицепляли лампу. Когда именно это случилось, неясно: некоторые полагали, что в полночь. Если это так, то убийца покончил с собой в тот самый час, когда, двумя неделями раньше, он обрушил на мирное семейство Марров ужас и гибель; теперь же ему пришлось испить до дна ту же самую смертную чашу, поднесенную к губам теми же окаянными руками.

* * *

Убийство, совершенное Мак-Кинзами, – о нем упоминалось отдельно – заслуживает краткой повторной обрисовки ввиду чудовищной живописности некоторых своих подробностей. Трагедия разыгралась в сельской таверне, недалеко от Манчестера; выгодное ее местоположение много способствовало двойному соблазну. Говоря отвлеченно, всякая таверна нуждается в близком соседстве местных жителей – это первоначальный стимул для открытия подобного рода заведений. Этот дом, однако, стоял на отлете – и не приходилось опасаться, что кто-то поспешит на помощь, заслышав отчаянные крики; с другой стороны, прилегающие окрестности были густо населены; одним из следствий многолюдности явилось основание благотворительного клуба, члены которого собирались в таверне еженедельно – и вверяли денежные накопления опеке хозяина. Часто сумма оказывалась довольно значительной; прежде чем перейти в руки банкира, она составляла пятьдесят, а то и семьдесят фунтов. Ради такого богатства и в самом деле стоило рискнуть – тем более что и риска-то, в сущности, не было. Волей случая об этой заманчивой возможности прослышали не то оба братья Мак-Кинз, не то один из них: к несчастью, в то время, когда их постигла катастрофическая неудача, они торговали вразнос – и пользовались репутацией людей добропорядочных, но финансовый крах поглотил весь их совместный капитал до последнего шиллинга. Внезапное разорение заставило их озлобиться: крупное общественное бедствие отняло у них их малую собственность – и они стали винить в грабеже общество в целом. Покушаясь, таким образом, на благоденствие общества, они считали себя вправе осуществить, путем насилия, естественный, по их мнению, акт справедливого возмездия. Деньги, на которые они нацелились, принадлежали именно обществу: сумма составлялась из множества частных вкладов. Братья забывали, однако, что для оправдания смертоубийства, которое они рассматривали как неизбежный подготовительный шаг к ограблению, у них вряд ли нашелся бы аналогичный воображаемый прецедент. Готовясь одолеть семейство, которое при благоприятном для них ходе дела оказывалось почти совершенно беспомощным, злоумышленники полагались исключительно на собственную физическую силу. Братья – цветущие молодые люди, от двадцати восьми до тридцати двух лет от роду, – ростом не могли похвастаться, но отличались гибкостью и пропорциональностью сложения: оба были крепкие, широкоплечие, замечательно ловкие и точные в движениях; после казни их тела негласно демонстрировались хирургами в манчестерском лазарете как образцы физического совершенства. Семейство, на которое они предполагали напасть, состояло из четырех лиц; ими были: 1) владелец таверны – мускулистый фермер, однако его братья намеревались вывести из строя посредством нового среди грабителей приема; это называлось у них «одурманить», то есть тайком подмешать в стакан жертвы настойку опия; 2) жена хозяина; 3) молодая служанка; 4) мальчик двенадцати – четырнадцати лет. Опасность заключалась в том, что кто-то из четырех человек, находящихся в разных местах дома с двумя отдельными выходами, вполне мог ускользнуть – и, пробравшись знакомыми тропками к стоящим поодаль домам, поднять там тревогу. Под конец братья положили вести себя в зависимости от обстановки, но, решив, что ради успеха им нужно прикинуться чужими друг другу, сочли нужным согласовать предварительный план действий: ведь в соответствии с их замыслом было бы невозможно пускаться в переговоры на глазах у членов семейства, не вызвав у тех сильнейших подозрений. План предусматривал по крайней мере одно убийство; таков был уговор; но во всем остальном из дальнейшего поведения братьев видно, что они не желали пролить крови больше, чем было необходимо для достижения главной цели. В назначенный день братья явились в таверну поодиночке – и в разное время. Один пришел в четыре часа пополудни, другой задержался до половины восьмого. Братья сдержанно приветствовали друг друга как незнакомые; обмениваясь изредка краткими репликами, они казались не слишком расположенными к общению. С хозяином, впрочем, по возвращении того около восьми вечера из Манчестера, один из братьев вступил в оживленную беседу и пригласил его на бокал пунша; выбрав минуту, когда хозяин отлучился из комнаты, он влил в напиток целую ложку настойки опия. Вскоре часы пробили десять; старший из Мак-Кинзов, притворившись усталым, попросил отвести его в спальню: оба брата, сразу же по прибытии, условились с хозяином о ночлеге. Бедная служанка подошла со свечой, чтобы проводить гостя вверх по лестнице. В этот критический момент семья распределялась следующим образом: хозяин, оглушенный выпитой лошадиной дозой наркотика, удалился в смежную каморку, стремясь растянуться там на софе: к счастью для него, братья посчитали, что он совершенно не способен к сопротивлению. Хозяйка хлопотала возле обессилевшего мужа. Итак, младший Мак-Кинз остался в зале один. Он неслышно встал у подножия лестницы, по которой только что поднялся его брат, с целью перехватить служанку в случае ее бегства.