По дороге в Брест в Двинске (Даугавпилсе) 24 декабря (6 января) состоялся митинг, на котором Троцкий выступил с «напыщенной речью». Он заявил: «Наша воля закалена в борьбе, и пусть знают все, что русский народ хочет мира, но он может принять только истинно демократический мир». На другом участке не существовавшего уже фронта Троцкий опять выступил с «трескучей» речью, о том, что русская революция не склонит головы перед германским империализмом; не для того сбросили русские крестьяне, солдаты и рабочие иго царя, чтобы подчиниться другому игу, игу немецких капиталистов и буржуазии; в полной уверенности в вашей поддержке, товарищи, мы подпишем только почетный мир. «Окопники угрюмо молчали», – комментировал Фокке [260].

Иначе говоря, с самого начала своего участия в переговорах Троцкий не исключал их разрыва, чего он отнюдь не скрывал, правда только от членов делегации, но более осторожно относился к экспертам. Сам же Троцкий, однако, через много лет вспоминал: «Когда я в первый раз проезжал через линию фронта на пути в Брест-Литовск, наши единомышленники в окопах не могли уже подготовить сколько-нибудь значительной манифестации протеста против чудовищных требований Германии: окопы были почти пусты… Мир, мир во что бы то ни стало… Невозможность продолжения войны была очевидна. На этот счет у меня не было и тени разногласий с Лениным» [261].

После того как в Брест сообщили, что советская делегация прибывает во главе с Троцким, радости Кюльмана и Чернина не было предела, и это показывало, до какой степени они были удручены возможностью срыва переговоров [262]. 27 декабря (9 января) конференция возобновила работу. Относительно замены Иоффе Троцким ходили разные слухи. Согласно одной версии, Иоффе был заменен, так как не сразу разгадал «дипломатическое коварство» Центральных держав в вопросе о самоопределении наций. По другой — будущий левый коммунист и противник Брестского мира Иоффе сам отказался возглавлять делегацию на переговорах. К тому же Иоффе изначально не хотел ехать в Брест и отправился по настоянию Троцкого, дабы у Троцкого оставалось поле для маневров: оставить Иоффе во главе в случае провала переговоров и сменить Иоффе в случае необходимости, а то и успеха. Впрочем, Иоффе во всех случаях остался в составе советской делегации как заместитель Троцкого.

Непосредственно возглавив советскую делегацию в Бресте, Троцкий, по существу дела, почти отстранил от переговоров всех остальных членов делегации. Это не ускользнуло от внимания Чернина, который записал в дневнике, что члены советской делегации «все трепещут перед Троцким и на заседаниях в присутствии Троцкого никто не смеет рта открыть» [263]. Это было не совсем так. Нарком очень тщательно готовился к заседаниям, работал весьма усидчиво. До поздней ночи в его комнате горел огонь, и туда то и дело вызывались отдельные члены делегации и консультанты, «с которыми происходила принципиальная разборка затронутых на заседаниях принципиальных вопросов», причем члены делегации откровенно высказывали свое мнение. Троцкий действительно запретил выступления членов делегации на пленарных заседаниях без его согласия и без предоставления ему текста намечаемой речи [264], но это общепринятая практика во время дипломатических переговоров того времени.

С приездом Троцкого произошли и другие изменения. Если раньше члены советской делегации часто проводили свободное время с делегатами других стран и вместе с ними обедали в офицерской столовой, то после прибытия наркома делегаты стали вести замкнутый образ жизни, не общались с делегатами стран Четверного союза и их окружением из немецких офицеров. Еду советским делегатам подавали отдельно [265]. Члены советской делегации теперь были также лишены небольшого удовольствия, которым они пользовались до приезда Троцкого: прогулок на немецком автомобиле по окрестным местам. Воспользовавшись тем, что Радек как-то в резкой форме сделал выговор немецкому шоферу, опоздавшему подать машину, Троцкий запретил эти прогулки вообще [266].

На самого себя эти ограничения Троцкий не распространял. Он встречался с руководителями делегаций в неофициальной обстановке. Чернин вспоминал, например, что в разговоре упомянул венскую библиотеку Троцкого, которая, по его сведениям, была сохранена австрийским социал-демократом Отто Бауэром. Чернин предложил наркому организовать доставку этой библиотеки, и тот ответил согласием [267]. Свою венскую библиотеку Троцкий действительно получил и передал ее «одному из научных учреждений Москвы» [268].

Отвлекаясь от нудных переговоров и подготовки демагогической аргументации, Троцкий в своей крохотной резиденции глубокими ночами писал произведение несколько другого рода — он решил создать первый краткий очерк истории большевистской революции. В результате появилась брошюра, которая во многом создавала образец использования исторической тематики для сугубо политических целей [269]. Автор утверждал, что взятие власти большевиками было исключительно оборонительным актом с целью защитить стремление большинства населения сохранить советское управление. Большевики, по его словам, не хотели управлять сами, но их принудили к этому меньшевики и эсеры своей непримиримостью в переговорах о совместной власти в составе межпартийного социалистического правительства. Брошюра была позже переведена на ряд языков. Она представляла собой первый опыт создания Троцким историко-политического сочинения, являлась предшественницей его объемистого труда по истории революции, написанного уже после изгнания из СССР, в котором концепция захвата власти будет существенно изменена: от позиции, что большевики инициировали события, к утверждениям, что их вынуждали совершать те или иные шаги.

Однако, работая в свободные от дискуссий часы над своей брошюрой, Троцкий не забывал, что основная его задача в Бресте — затягивать переговоры в надежде на скорую революцию в Германии и Австро-Венгрии. Ленин считал, что лучше Троцкого сделать это никто не сможет [270]. При этом Ленин, по словам Троцкого, знал, что факт участия в переговорах является для Троцкого «пыткой». В конце 1930-х гг. в черновых записях недописанной и неопубликованной им книги «Ленин» он сделал следующую запись: «Во время Брест-Литовских переговоров Ленин лучше, чем кто бы то ни было, понимал, какой пыткой для меня является общение с чуждым и враждебным миром. Он был очень доволен ведением переговоров — агитационным и «затягиванием» их — и обнаруживал это в свойственной ему скупой, я бы сказал застенчивой, но тем более выразительной форме» [271].