Колени превращаются в желе.

Чума, пряча улыбку, первым направляется к дверям. Остальные, похожие на коллектив оркестра, послушно топают следом. Моя шея холодеет, рубаха так стискивает грудную клетку, что еще чуть-чуть, и я потеряю сознание. Хочется сорвать ее, разбросав пуговицы по блестящему паркету, сегодня утром надраенному Тюрякуловым.

Воздух сгущается. Кажется, я дышу водой, до того тяжко пробивается в легкие каждый последующий вдох. Колюнечка улыбается. Его нижняя челюсть отвисает и отвисает, почти касаясь тарелки, улыбка пытается достать до ушей. Нереальность происходящего настолько выбивает почву из-под моих ног, что у меня даже нет сил протестовать.

– Денис, встаньте на колени, – говорит Константин, золотыми щипчиками указывая на пустое место позади Петра.

Я не шевелюсь.

Хочу позвать на помощь, но не могу. Не знаю, что они удумали – эти сидящие за столом «молодые боги». Но кислое предчувствие окутывает меня все сильнее и сильнее. Протухший насквозь дом наблюдает, портреты на стенах ехидно улыбаются. Свечи меркнут, словно теперь они производят антисвет, тьму в самом чистом ее виде.

Нужно дышать, но я не умею.

Нужно бежать, но в этот момент Себастиан оживает, вонзив в меня один-единственный взгляд.

Покорно, будто овца, огибаю застолье, остановившись в указанной части комнаты. Гитлер, не моргая, наблюдает, и я тяжко опускаюсь на колени. Один молчаливый приказ, и он окажется рядом со мной в мгновение ока. Вынудит силой, через боль. Ее я не желаю.

Неужели никто из слуг не поможет мне избежать унижения?

Колюнечка стекает со стула. Как пропитанная водой тряпка, что совсем не вяжется с его мишленовской комплекцией. Петя чуть трогает джойстик, разворачивая самокатное кресло так, чтобы лучше видеть происходящее. Алиса оборачивается, изящно и легко забрасывая ногу на ногу, и внимательно смотрит на наручные часы от Patek Philippe.

Мальчик появляется из-под стола.

На четвереньках, будто звереныш. Скатерть – та самая тяжелая парчовая скатерть, белая в желтых цветах, что я стелил еще пару часов назад, – ласково треплет его по макушке. Обвивает волшебным плащом и, наконец, выпускает. В движениях Колюнечки неестественная, нечеловеческая гибкость, от которой пышет безумием и чужеродностью. Успеваю подумать, что людские суставы не умеют так изгибаться, и в этот момент мелкий ублюдок оказывается совсем рядом…

Его нижняя челюсть все еще отвисает, демонстрируя бледно-розовый язык и мелкие крохотные зубки, часть которых недавно досталась Зубной Фее. Глаза сверкают, будто надраенные фосфором монетки.

– Можно, – тихо говорит Алиса, пристукнув по циферблату безупречным ногтем. – Денис, пожалуйста, постарайтесь не двигаться…

Розовый язык ребенка приближается. Краснеет, багровеет. Я чувствую жаркий запах жюльена. Колюнечка приподнимается на цыпочках и слюняво кусает меня за левую щеку.

– Ниже, малыш, – вежливо и с искренней заботой поправляет его Жанна. – Не обглодай лицо…

Не могу пошевелиться. Мир становится красным. Как капоте матадора, под гром оваций скользящий по рогам здоровенного израненного быка. Как бесконечное ожидание, тревожное и пульсирующее. Петр заливисто и гулко смеется.

Я жалок и слаб.

Иначе бы уже давно попробовал выдавить мелкому засранцу глаза.

На шее вспухает лиловый синяк.

Неровный и объемный, с ядовито-желтыми прожилками, словно кольцевая язва или клеймо бубонной чумы. Горячий, дышащий собственной жизнью прерывистый круг, составленный из рельефных пунктирных линий. Кожа не прокушена, но боль такова, что иногда я невольно ощупываю шею, просто чтобы убедиться, что нарыв не лопнул.

НТПЧЯНСБЖД. Волшебная аббревиатура, позволяющая существовать даже после самых жестоких ударов судьбы. Ничего Такого, После Чего Я Не Смог Бы Жить Дальше.

Обряд, запланированный семейством, не удался.

Или что это вообще было? Ритуал, жертвоприношение, месса. Мне все равно. Во всяком случае, я демонстративно не подаю вида. Хотя тело до сих пор трясется, а сознание отказывается верить в реальность случившегося. Начинаю догадываться, почему время от времени кто-то из подвальных носит водолазки с высокими воротниками. Или рубахи с длинным рукавом, несмотря на летнюю жару. Пожалуй, дело не совсем в подземных сквозняках…

Наверное, первым делом стоит задуматься о вампирах.

Вспомнить все, что читал, смотрел или слышал. Сам же презрительно кривлю нос, когда современник из романа или боевика сталкивается с кровососами, якобы ровным счетом ничего о них не зная.

Я про кровососов слышал немало. Но мысль о том, что семейство – вампиры, приходит отнюдь не в зале ужина, когда Колюнечке так и не удается прокусить мою шею. Позже – когда Эдик и Пашок отнесли мое безвольное тело в подвал и бережно уложили в постель. Когда проснулся, вспомнил и чуть не закричал.

Это не вампиры…

Или не такие, к каким я привык благодаря Райс, Кингу и Стокеру. Несмотря на то что в доме почти нет зеркал, я видел их отражения. Они выходят на улицу днем. Жанна не спит в гробу – я уже не раз бывал в ее постели и могу подтвердить это под присягой. Марина добавляет в еду немало чеснока. Не удивлюсь, если христианские кресты тоже не возымеют силы.

Обстоятельства, с которыми я столкнулся по эту сторону высокого кирпичного забора, настолько необычны и странны, что не укладываются в привычные каноны и рамки.

Я познаю страх.

Не литературный, который в нас пытаются заложить-внедрить писатели. Но реалистично-жизненный, какой подкатывает, когда подруга гнется от передоза… или приятеля надели на нож, а ты упорот настолько, что не можешь даже набрать «03». Страх высшего порядка, иррациональный, не поддающийся измерению и оценке. Бороться с ним помогает сон – почти сутки я не выбираюсь из кровати, и только Марина время от времени приносит мне чашку бульона.

В последнее время она немного отстранилась – некоторые женщины умеют на расстоянии чувствовать, когда желанный мужчина стал принадлежать другой. Но все равно льнет, как влажная рубашка на ветру. Постоянно сбегает с кухни, чтобы напоить горячим или подоткнуть одеяло.

– Тебе нужно отдыхать, – говорит она. – Набирайся сил, – советует она. – Ты сильный, ты через это пройдешь… – И словно невзначай демонстрирует левое запястье, на котором белеют едва заметные застарелые шрамы.

Остальные ко мне не лезут совсем – ни с расспросами, ни с соболезнованиями. Вероятно, как и сортировка мусорной кучи, покусы их тоже не миновали.

Меня отсутствие интереса устраивает, как нельзя больше. Сплю без снов, хоть и тревожно. Стараюсь не расчесывать зудящий синяк. Дважды плачу. Жду…

Окончательно в себя прихожу только на следующее утро.