— Сегодня — первый день после моей смерти. Вчера я должна была умереть, а я еще с вами, — сказала Ева. — Поэтому давайте праздновать.

Вот моя мечта — жить каждый день так, словно крадешь его у смерти. Ощущать радость жизни. Не чувствовать тягот, бремени страха и мук, всего того, с чем мы постоянно сталкиваемся. Говорить: «Я жив, и потому все прекрасно. Я есть, я с вами». Вот к чему хотелось бы устремиться. Именно так я и проживу свою следующую жизнь.

Праздник прошел весело. Все были счастливы, а те, кто не был, — притворялись счастливыми, причем так убедительно, что остальные поверили. Даже в Зое ожило ее прежнее настроение. Она, похоже, на некоторое время забыла о необходимости стать взрослой. Когда настал час нам уходить, Дэнни взасос поцеловал Еву.

— Я очень люблю тебя, — сказал он.

— А я очень хочу вернуться домой, — ответила Ева. — Я обязательно вернусь к вам.

Она устала. Присев на диван, подозвала меня к себе. Я позволил ей почесать мне за ухом. Дэнни помогал Зое готовиться ко сну, «близнецы» в кои-то веки держались от нас в почтительном отдалении.

— Я знаю, как разочарован Дэнни, — говорила мне Ева. — Они все разочарованы. Они хотят, чтобы я стала вторым Лэнсом Армстронгом.[1]Если бы я могла просто взять боль и вырвать ее из себя, я бы им и стала. Но я не могу, Энцо. Она сильнее меня, и она везде.

Из ванной донесся плеск воды и смех Зои. Она играла. Дэнни был рядом с ней. Они смеялись, словно не было у них никаких бед.

— Не следовало мне на это соглашаться, — говорила она с сожалением. — Нужно было ехать домой, оставаться с вами. Это я во всем виновата, должна была проявить твердость. Что теперь горевать? Дэнни сам говорит: «Бессмысленно расстраиваться о том, что уже произошло…» Ради меня, Энцо, береги Дэнни и Зою. Они счастливы вместе.

Она кивнула, стряхивая мрачные мысли, посмотрела на меня.

— Видишь? — спросила она. — Я уже не боюсь этого. Прошлый раз я попросила тебя остаться рядом, чтобы защитить меня, но теперь мне уже не страшно. Потому что это не конец. — Она рассмеялась своим обычным смехом, который я помнил. — Ты знал, я вижу. Ты все знаешь.

Ну, положим, всего я не знаю, но свою ситуацию она оценивала правильно: ей в отличие от многих других доктора могли не помочь, а только рассказать, почему они не способны сделать то-то и то-то. А еще я знал, что как только ей стал известен диагноз, а те, кто ее окружал, приняли его, согласились с ним и постоянно напоминали о нем ей, болезнь сделалась неизлечимой. Видимое стало неизбежным. Автомобиль движется туда, куда смотрят глаза.

Мы уехали, Дэнни и я. По дороге домой я не уснул в машине как обычно. Я смотрел, как мимо нас проносятся яркие красивые огни Белльвью и Медины. Когда мы пересекали озеро по понтонному мосту, я видел отражение Мэдисон-парка и района Леши, высотные здания центральной части города, выглядывающие из-за горного хребта Бейкер-ридж — города сурового и настороженного, чей возраст и грязь скрывала ночь.

Если когда-нибудь я окажусь перед расстрельной командой, то встречу приговор достойно и попрошу не завязывать мне глаза. Я вспомню о Еве и о том, что она мне сказала: «Это не конец».

В ту же ночь она умерла. Я видел во сне, как душа ее отлетела с ее последним вздохом. Она стала свободной от всех своих обязательств и потребностей, от всех причин. Она рассталась со своим телом и, не обремененная ничем, продолжила путь куда-то на небеса, где собирается материя души и играет, формируя радость и мечтания, которые мы, смертные, не можем себе и представить, выделывает всякие штуки, не поддающиеся нашему разумению, но которые мы сможем постичь, если захотим, и свое желание сопроводим верой.

Утром Дэнни ничего не узнал о смерти Евы, я же, проснувшись с затуманенной головой, только смутно обо всем подозревал. Он повел меня в парк Лютера-Бербанка, расположенный на восточном берегу острова Мерсер. В этот теплый весенний день мы могли отправиться в любой собачий парк, каких у нас множество, но Дэнни выбрал тот, что у озера, потому что любил бросать в воду мячик и смотреть, как я плыву за ним. Было еще рано, парк оказался пуст. Мы остановились у берега озера.

— Скоро привезем ее домой, — сказал Дэнни, бросил в воду мячик и прибавил: — Зою тоже привезем. Я соскучился по ним. Будем жить вместе.

Я бросился в холодную воду, схватил мячик и вернулся к Дэнни.

— На этой неделе привезем, — продолжал он говорить. — Обязательно.

Он снова швырнул в воду мяч. Я шел по каменистому дну до тех пор, пока тело мое не обрело плавучесть, тогда вода подхватила меня, и я заработал лапами. Я подплыл к мячику, схватил его и повернул назад, к берегу. Когда я положил мячик у его ног и посмотрел вверх, то увидел, что Дэнни прижал к уху мобильный телефон. Он что-то выслушал, молча кивнул и закрыл его.

— Она умерла, — сказал он.

Пряча от меня свои слезы, он отвернулся, прикрыл глаза согнутой в локте рукой и громко разрыдался.

Я — не тот пес, что бежит от действительности. До того момента я никогда не убегал от Дэнни, и ни разу не убегал после. Но тогда мне нужно было убежать. Не знаю, что толкнуло меня рвануть с места, наверное, внешний вид парка, приютившегося на восточном берегу острова Мерсер. Или ограждение из тонких редких металлических прутьев — не преграда для целеустремленной собаки. Все здесь словно взывало: «Беги! Восстань против истэблишмента! Порви установившийся порядок!» Вот я и побежал. Мчался как угорелый, не разбирая дороги.

Очутившись на южной стороне парка, я понесся по короткой узкой тропинке к проделанной в ограждении Дыре, выскочил на большое поле, а там повернул и понесся на запад. По асфальтовой дорожке, идущей вдоль парка. Вскоре я нашел то, что искал. Кусок дикой природы. Мне требовалось ненадолго одичать. Я был сильно расстроен, опечален, зол на все! Душа требовала действий! Мне нужно было почувствовать себя, понять себя и ужасный мир, в котором мы все замкнуты, где паразиты, раковые клетки и вирусы прогрызают себе путь в наш мозг и откладывают в нем свои мерзкие яички, из которых вылупляется потом всякая нечисть и поедает нас заживо изнутри. Мне нужно было внести свою лепту в истребление этой нечисти: ликвидировать ее прежде, чем она уничтожит меня, мою жизнь, мой жизненный уклад.

Ветки и стебли хлестали мне по морде, камни впивались в подушечки лап, но я продолжал мчаться, пока не увидел то, что должен был увидеть. Белку. Жирную, самодовольную. Она сидела и спокойно жрала чипсы из брошенного кем-то пакета. Тупо сидела и набивала рот чипсами. Я внезапно почувствовал к ней ненависть. Откуда она взялась во мне — понятия не имею, ведь раньше я относился к белкам равнодушно. Но не важно, откуда взялась, главное, ненависть закипела во мне и я бросился к белке. Она слишком поздно вскинула мордочку. Если бы хотела жить, следовало бы заметить меня намного раньше. Теперь же у нее не оставалось ни единого шанса на спасение. Я придавил ее передними лапами и впился в нее клыками. Я был безжалостен. Своими челюстями я мигом переломил ей хребет, сдавил еще, не давая дышать, а потом замотал головой, затряс белку до смерти. И поделом ей. Я болтал ею в воздухе, пока не услышал хруст шейного позвонка. А потом я съел ее: разорвал и принялся кромсать. Вся морда у меня была в красной, горячей, густой крови. Я пил беличью жизнь, ел ее внутренности, перемалывал ее кости. Разгрыз ее череп и съел мозг. Я пожирал белку. Я должен был кого-то съесть. Я горевал по Еве так сильно, что уже не мог оставаться человеком и переживать свое горе как человек. Я должен был снова превратиться в зверя. Я насыщался, поглощал, набрасывался, делал все то, что не следовало делать. Все мои попытки жить по человеческим стандартам нисколько Еве не помогли. Поедая белку, я мстил за Еву.