— Вот видишь, любимая, — сказал Дэвид, — с ним все в порядке. Тут вопрос принципиальный: следует ли поощрять в ребенке жалость к себе или нет? Стоит ли поддаваться эмоциональному шантажу с его стороны? Посиди с нами, давай все обсудим.

Элинор неохотно вернулась на свое место, зная, что последующий разговор ее не убедит, хотя победа останется за Дэвидом.

— Я придерживаюсь мнения, что воспитание — это то, о чем впоследствии ребенок может сказать: «Если я выдержал это, то выдержу все, что угодно».

— Это ненормально, — сказала Анна. — И ты это прекрасно понимаешь.

— Я считаю, что детей надо заставлять раскрыть свой потенциал, но ребенок этого не добьется, если чувствует себя несчастным, — заметил Виктор.

— При чем тут несчастье? — сказал Николас, изумленно раздувая щеки. — Речь о том, что детей нельзя баловать. Наверное, я страшный ретроград, но все, что родители могут сделать для ребенка, — это нанять ему хорошую няню и послать в Итон.

— Няню в Итон послать, что ли? — захихикала Бриджит. — Нет, ну я вообще. А если родится девочка?

Николас укоризненно посмотрел на нее.

— Я так понимаю, ты у нас большой специалист всех посылать, — сказала Анна Николасу.

— В наши дни так рассуждать не принято, — благодушно отозвался Николас, — но, по-моему, не имеет никакого значения, что происходит с человеком в детстве.

— Если перечислять все то, что не имеет никакого значения, то ты в моем списке на первом месте, — сказала Анна.

— Ух ты! — сказал Николас голосом спортивного комментатора. — Американская теннисистка наносит яростный удар слева, но судья на линии его не засчитывает.

— То, что происходило в твоем детстве, уж точно не имело значения, — заявила Бриджит, все еще представляя себе няню во фраке{51}. — Ты же сам рассказывал, что просто делал то, что от тебя ожидалось.

Бриджит почувствовала, как что-то легонько надавило на ее правое бедро, и удивленно взглянула на Дэвида, но тот скептически смотрел вдаль. Ощущение исчезло. Слева от нее Виктор торопливо, но сосредоточенно срезал кожуру с нектарина.

— Да, в детстве со мной ничего особенного не случалось, — ответил Николас, с видимым усилием сдерживая раздражение. — Люди не помнят счастливых времен, зато бережно сохраняют подробные воспоминания о несчастьях. Я помню, как касался щекой бархатного воротника пальто. Как выпрашивал у дедушки монетки, чтобы бросить их в фонтан в «Ритце». Помню огромные газоны. Ведерки и совочки. Ну и все такое.

Бриджит его больше не слушала. К ее колену прижался прохладный металл. Она посмотрела на ноги: Дэвид приподнял подол ее платья и серебряным ножичком водил по ее бедру. Он что, совсем офигел? Насупившись, она уставилась на него. Он, не глядя на нее, еще сильнее надавил ей на кожу.

Виктор, вытирая пальцы салфеткой, отвечал на какой-то вопрос, который Бриджит пропустила мимо ушей. В его голосе звучала скука — вполне объяснимая, потому что он говорил:

— Безусловно, если существенно ослабить психологическую связь и психологическую преемственность, то справедливо будет утверждение, что детство следует вспоминать со снисходительным любопытством, не более того.

Бриджит вспомнила дурацкие фокусы отца и жуткие материнские платья в цветочек, но отнюдь не со снисходительным любопытством.

— Не желаешь ли отведать? — спросил ее Дэвид, беря инжир из вазы на столе. — Они сейчас в самом соку.

— Нет, спасибо, — ответила Бриджит.

Дэвид сжал инжир пальцами и поднес к ее губам.

— Съешь, — сказал он. — Тебе понравится, я знаю.

Бриджит послушно раскрыла рот, надкусила инжир и покраснела, потому что все за столом умолкли и смотрели на нее. Она вытащила инжирину изо рта и попросила у Дэвида нож, чтобы очистить шкурку. Дэвид, восхищенный ее сообразительностью, протянул ей нож.

Элинор, затаив привычный страх, следила за Бриджит. Всякий раз, когда Дэвид подчинял кого-нибудь себе, Элинор вспоминала, что он постоянно проделывает это с ней.

Ее страх коренился в обрывочных воспоминаниях о ночи, когда был зачат Патрик. Она невольно представила дом в Корнуолле на узком мысе — серый, промозглый, будто не на земле, а прямо в Атлантическом океане. Дэвид прижал ее затылком к острому углу мраморного стола, а когда она вырвалась, догнал и ударил под колени. Она повалилась на ступеньки. Он заломил ей руки и изнасиловал. Она возненавидела его — как постороннего, как предателя. Боже мой, как она его презирала! Когда выяснилось, что она беременна, Элинор пообещала остаться, если он больше никогда — никогда! — к ней не прикоснется.

Бриджит уныло жевала инжир. Анна смотрела на нее, задавая себе вопрос, с которым рано или поздно сталкивается любая женщина: проглотить или выплюнуть? Кем лучше представить Бриджит — рабыней в ошейнике у ног восточного владыки или непослушной школьницей, которую заставляют доедать оставленный за обедом яблочный пирог? Внезапно Анна почувствовала, что ее окружают чужие люди.

Николас, на удивление жалкий тип, был одним из тех англичан, которые постоянно говорят глупости, чтобы не прослыть высокопарным, и изрекают пафосные сентенции, чтобы не прослыть глупцом. Они становятся пародиями на самих себя, не озаботившись вначале обрести себя. Дэвид, воображавший себя монстром из Черной лагуны{52}, на самом деле был чуть более развитым представителем все той же породы никчемных пустозвонов. Виктор сгорбился над тарелкой с недоеденным нектарином и даже не пытался завести псевдоинтеллектуальную беседу, которой обычно развлекал друзей в гостях. Анна вспомнила, как в начале лета он сказал: «Я провожу свои дни, сомневаясь в сомнениях, но когда речь заходит о сплетнях, то предпочитаю достоверную информацию». С тех самых пор он придерживался только достоверной информации, но сегодня что-то изменилось. Может быть, он действительно решил вернуться к работе.

Даже сокрушенный вид Элинор больше не вызывал сожалений; лишь мысли о Патрике, расстроенном напрасным ожиданием на лестнице, слегка поколебали отчуждение Анны и тем не менее подтолкнули ее к тому же выводу — ей претило общество этих людей, пора было уходить, даже если Виктору будет неловко прощаться так рано. Она взглянула на Виктора, вопросительно подняла брови и указала глазами на дверь. Как ни странно, Виктор не поморщился, а едва заметно кивнул, будто соглашаясь с солонкой или перечницей. Немного погодя Анна сказала Элинор:

— Извини, но нам пора. День был долгий. Наверное, ты тоже устала.