— У вас не было этого самого, в голове, — предположил Патрик.

— Да! У меня не было этого самого, в голове, — подтвердил Эрл.

Возможно, именно этого самого, в голове, не хватало Дебби. Вчера вечером он позвонил ей сказать о смерти отца.

— Господи, ужас какой, — выговорила она. — Я сейчас приеду.

В ее голосе сквозила нервозность — наследственная боязнь оконфузиться. При таких родителях неудивительно, что смущение стало главным ее чувством. Отец Дебби, австралийский художник по имени Питер Хикманн, был феноменальным занудой. Как-то в присутствии Патрика он начал анекдот из жизни со слов: «Это напомнило мне мою лучшую историю про буйабес». Через полчаса Патрик мог только мысленно поздравить себя с тем, что остальные истории Питера про буйабес еще хуже.

Мать Дебби, невротичка с движениями словно у жука-палочника на батарейках, мечтала о положении в обществе, которого не могла достичь, покуда рядом отсвечивал Питер со своими историями про буйабес. Известный профессиональный организатор торжеств, она имела глупость следовать собственным рекомендациям. Хрупкая безупречность ее приемов рассыпáлась в прах, как только живые гости вступали на безвоздушную арену ее гостиной. Подобно альпинисту, испускающему дух в нижнем лагере, она передала Дебби свой завет: лезть вверх. Миссис Хикманн прощала Патрику бессмысленность его существования и нездоровый цвет лица за доход в сто тысяч фунтов годовых и тот факт, что его семейство, хоть и не ударило с тех пор пальцем о палец, наблюдало нормандское вторжение со стороны победителей. В конце концов, рассуждала она, Патрику всего двадцать два.

Тем временем Питер все так же коллекционировал забавные случаи и рассказывал истории из жизни своей дочери в быстро пустеющем баре клуба «Травеллерз», куда его приняли через сорок лет настойчивых просьб — не иначе как в минуту слабости, о которой члены клуба, принужденные выслушивать его монологи, теперь горько сожалели.

Отговорив Дебби приезжать, Патрик вышел прогуляться в Гайд-парк. Слезы жгли глаза. Вечер был сухой и жаркий, в воздухе висели пыльца и пыль. Пот стекал по ребрам, выступал каплями на лбу. Над Серпентайном распухшее красное солнце садилось в кровоподтек загазованной дымки. На рябящей воде покачивались желтые с синим лодки. Патрик поклялся себе никогда больше не употреблять героин. Это был главный момент в его жизни, и требовалось повести себя правильно. Во что бы то ни стало.

Патрик закурил турецкую сигарету и попросил стюардессу принести еще коньяка. Без дозы его уже потряхивало. Четыре таблетки валиума, украденные у Кэй, помогли одолеть завтрак, но теперь первые признаки ломки тыркались в его желудке, словно утопленные котята в мешке.

Кэй была американка, с которой Патрик крутил роман. Вчера вечером ему захотелось зарыться в женское тело, увериться, что, в отличие от отца, он все еще жив, и для этого Кэй подходила лучше всего. Дебби была красива (так говорили все) и умна (так говорила она сама), но Патрик заранее воображал, как она нервно расхаживает по комнате, стуча каблучками, словно китайскими палочками для еды. А он нуждался в тепле и ласке.

Кэй жила в съемной квартирке на окраине Оксфорда, где играла на скрипке, держала кошек и писала диссертацию о Кафке. К безделью Патрика она относилась строже других. «Тебе надо себя продавать, — говорила она. — Просто чтобы избавиться от этой фигни».

В квартире Кэй Патрику не нравилось все. Он знал, что не она повесила золоченых купидонов на обои в стиле Уильяма Морриса{55}; с другой стороны, она их и не сняла. Кэй встретила Патрика в темной прихожей, густые темные волосы рассыпаны по плечам, тело задрапировано в плотный серый шелк. Она медленно поцеловала его, в то время как ее ревнивые кошки скребли кухонную дверь.

Патрик выпил виски и принял валиум, который дала ему Кэй. Потом она рассказала про своих умирающих родителей.

— Надо начать плохо о них заботиться, и обиду на то, что они плохо заботились о тебе, как рукой снимет, — сказала она. — Прошлым летом мне пришлось везти их через Соединенные Штаты. Папа умирал от эмфиземы, а мама, прежде железная женщина, после инсульта была как маленький ребенок. Я неслась по Юте со скоростью восемьдесят миль в час, ища, где купить баллон с кислородом, а мама лепетала: «Ой-ой, папочке плохо. Ой-ой».

Патрик представил, как отец Кэй откинулся на заднем сиденье и смотрит остекленелыми глазами, а его легкие, словно порванная рыбачья сеть, тщетно силятся поймать воздух. Как умер его собственный отец? Патрик забыл спросить.

После кристально ясного замечания об «этом самом, в голове» Эрл принялся распространяться о своих «разнообразных вложениях» и о любви к семье. «Детишки», по его словам, «тяжело пережили развод», но, заключил он со смехом, «я диверсифицировал, и не только в плане бизнеса».

Патрик был рад, что они летят «конкордом». Это не только означало, что после перелета у него останутся силы взглянуть на труп отца до назначенной на следующий день кремации, но вдвое сокращало его разговор с Эрлом. Такое надо указывать в рекламе. В голове включился бодрый закадровый голос: «Мы заботимся не только о вашем телесном комфорте, но и о вашем душевном здоровье, поэтому сократили время вашей беседы с таким, как Эрл Хаммер».

— Видите ли, Падди, — говорил Эрл, — я сделал весьма значительное — в смысле, очень большое — пожертвование Республиканской партии, так что могу рассчитывать на место посла практически в любой стране, в какой захочу. Но меня не интересуют Лондон или Париж — это чистое представительство.

Патрик выпил коньяк одним глотком.

— Мне нужна маленькая латиноамериканская или центральноамериканская страна, где посол контролирует ЦРУ на местах.

— На местах, — повторил Патрик.

— Именно. Но тут у меня дилемма. По-настоящему трудная дилемма. — Эрл вновь посерьезнел. — Моя дочь хочет попасть в национальную сборную по волейболу, и в следующем году у нее серия важных игр. Черт, я не знаю, стать мне послом или поболеть за дочь.

— Эрл, — с жаром произнес Патрик, — нет ничего важнее, чем быть хорошим отцом.

Эрл заметно растрогался:

— Я ценю ваш совет, Падди. Честное слово, ценю.

Полет близился к концу. Эрл высказался в том духе, что в «конкорде» всегда встречает «первоклассных людей». В аэропорту Эрл направился на паспортный контроль «для граждан США», Патрик — «для граждан других стран».

— Всего хорошего! — заорал Эрл, махая ему на прощанье. — Еще увидимся!

— Каждое расставание, — прорычал Патрик себе под нос, — это маленькая смерть.