Словеса окружали, затягивали в омут вечного сонного своего существования. Нет! Прочь отсюдова, прочь… недалеко Немецкая слобода. И Анхен, Аннушка, которая ждет его с нетерпением, пусть и поостережется его показывать.

Горда она не в меру, будто и не дочка виноторговца, но самая что ни на есть графиня! И держать себя умеет. И порою глянет так, что сердце Петра страх сковывает. А ну как разлюбила?

Сказать бы кому — да только посмеются. Вон Алексашка всецело уверен, что Монсиха — иначе он Анну и не называет — весьма превеликую выгоду имеет. Разве не назначил Петр ей пансион в семьсот рублей? Разве не подарил свой портрет, алмазами отделанный, за который цельную тысячу уплатить пришлось? И до сих пор страшно было, как это он решился с этакими деньжищами расстаться за-ради бабской прихоти… но нет, все не то.

И, терзаясь смутными желаниями — не в силах были их удовлетворить случайные связи, — Петр вдруг понял, какой подарок он ей должен сделать. Вот только вновь представилась ему матушка, качавшая головой с укоризною: совсем ты, сынок, разум потерял! Разве ж царское это дело?

Царское.

Шкатулку он делал долго, своими руками, отчего-то ему казалось, что именно так будет правильно. Вот с механизмом пришлось повозиться, уж больно хитер был, да и недоставало Петру ловкости, сноровки в том, чтобы отладить его как следует. Благо, нашелся мастер.

Получилось хорошо.

И шкатулку Петр вручил ей самолично. Анна приняла подарок, и если и была удивлена, то виду не подала.

— Что это? — спросила она и, не дожидаясь ответа, провернула в замке ключ. Крышка приподнялась, и Анна увидела чудесную картину. Зеркало-озеро, лебеди и лодочка с фарфоровой, в полмизинчика, девушкой.

— Надо же… — голос ее дрогнул. — Я не думала, что ты помнишь… я тогда боялась упасть в воду. И лебеди, честно говоря, очень страшными выглядят… если вблизи посмотреть.

Рада ли она была такому подарку?

Или же прав Алексашка, что Анне нужны иные дары, куда богаче? Что она, как прочие немки, только и умеет — выгоду свою блюсти. Впрочем, разве сам Алексашка не таков? Может, отсюдова и ревность его непонятная?

Этим вечером Анна была задумчива, рассеянна и ни о чем Петра не просила. Блуждающий взгляд ее то и дело останавливался на Петре, но тотчас Анна спохватывалась, начинала улыбаться, говорить о чем-то… и он поддерживал беседу.

А и правда, вдруг — приворожила?

Пусть Лефорт твердит, что нет ворожей на самом-то деле и ведьмовство всякое — суть мракобесие, которому только бабы верят, но…

Но отчего же не в силах Петр расстаться со своею царицей… а и вправду, подумалось вдруг, вышла бы из Монсихи царица! Умеет себя держать, и подать тоже, и холодность ее, которая порою злила его, доводя до безумия, царице уместна.

Уж она бы не стала сидеть в тереме, дите обихаживая, семечки лузгая да выспрашивая бабок о том, к чему мыши снятся. Нет: понеслась бы в Москву, не боясь ни бояр, ни Натальи Кирилловны… А ведь похожи они! Мысль эта была неожиданна для Петра, и он моргнул, отгоняя ее. Не вышло.

Похожи, Бог видит, до чего похожи!

Не внешностью: матушка, сколько он себя помнил, уже была нехороша, стара, и старилась все быстрее. Но взглядом, неторопливостью суждений, спокойствием…

На сей раз уезжал он, не столько будучи чем-то недовольным, сколько пребывая в странной, несвойственной ему прежде задумчивости…

…Анна открыла музыкальную шкатулку.

Подарок… Царь щедр, пусть многие и почитают его скупым, приговаривая, что даже жена его законная не имеет особой воли в тратах и пансионом живет меньшим, нежели Анна.

О его жене думать не хотелось.

Была царица Евдокия, мать наследника, но где-то там, далеко, так далеко, что порою Анне эта женщина казалась чьей-то злою выдумкой. Петр редко о ней упоминал, а когда и говорил, то злясь и сетуя, что Евдокия глупа и покорна. Овцой ее называл.

И на сердце у Анны становилось теплее.

Нет, не было в нем любви к человеку, с которым Анну связали судьба и Лефорт, но все же мелочная женская ревность грызла его порой. Как бы ни хороша была Анна, сколь бы ни славили ее ум и прозорливость, но этого слишком мало, и участь ее определена.

Быть ей, молодой и красивой, в любовницах, а нелюбой Евдокии — в законных супругах. Оттого порой, когда уж совсем немочно становилось на сердце, раскидывала Анна карты особым, цыганским раскладом, выискивая в пиках да трефах признаки грядущей болезни. Порою, просыпаясь в пустой своей постели, на мягкой перине, застеленной белоснежною хрустящей простыней, Анна лежала и думала о том, как бы все повернулось, ежели б не существовало Евдокии вовсе…

Мечтания ее были тщеславны и пусты, поскольку все ж была она женщиной разумной, осознававшей, что не позволят бояре Петру подобный брак. Костьми лягут, бунт подымут, но не дадут немке взойти на российский престол.

Однако же мечтания на то и мечтания, чтобы желалось невозможного.

Анне так и засыпалось легче, и отступали непонятные ей самой тоска, и страх, и горечь, которые появлялись после каждого приезда Петра. Спокойно становилось, будто призрачная корона избавляла от всех горестей разом.

Анна знала, что некоторые ее и без того царицей зовут, правда, не от уважения, а с издевкой.

Пускай.

Зависть — темное чувство.

А ревность — и того хуже. И от нее Анна силилась избавиться, заставляя себя повторять, что те, другие, о которых сплетники доносят ей с превеликою охотой, желая побольнее уязвить кукуйскую царицу, ничего-то не значат. О них Петр забывает быстро, а если и вспоминает, то походя.

Анна — дело иное. Сам говорил. И повторял раз за разом, не прося прощения за измены — в том Петр греха не видел, — а желая привязать ее к себе покрепче.

Подарки дарил… слушал… слушался… Анна не торопилась просить многого, хотя матушка и подталкивала неторопливую свою дочь, что, мол, век бабий недолог, сегодня она расцвела, а завтра, глядишь, и зачахла вовсе. Спешить надобно, брать от жизни столько, сколько выйдет, и лучше всего — червонцами золотыми.

Все-то ей мало…

Пансион Петр определил Анне щедрый. И без него деньгами одаривал часто. И не только деньгами — привозили Анне и ткани дорогие, бархаты, аксамиты, шелка драгоценные… шитье и камни… золото, серебро… все для нее, для лю́бой…

Портрет его, опять же, безумных денег стоивший — Анне о том поведали словно по великому секрету.

Шестерик коней на выезд.

Карета.