– Может быть, все-таки поедем? – Он уже сдал все позиции. – Ну что тебе не нравится? Такая хорошая лыжня, ровная… Ты вон уже отдохнула…

– Нет, – говорю решительно. – Я больше не могу.

– Сопли хотя бы вытри, – он протягивает мне носовой платок.

Громко, протяжно сморкаюсь.

Отец неохотно лезет в свой рюкзак и вытаскивает из него горнолыжный бугель – крепкий ремень с простой деревяшкой на одном конце и маленькой изогнутой железякой на другом. Тот конец, который с железякой, он обвязывает вокруг своей талии, деревяшку протягивает мне.

– Точно сама не поедешь?.. – почти просительно.

– Точно.

– …Конец простой: пришел тягач… – заунывно гундосит отец. – И там был трос, и там был врач, и МАЗ попал, куда положено ему…

Я беру в руки бугель; отец поворачивается ко мне спиной и начинает быстро, красиво скользить по лыжне, ритмично покалывая палками снег, оставляя на нем, то справа, то слева, то справа, то слева, аккуратные отпечатки – маленькие круги с темной точкой в центре. Я расслабленно еду за ним на буксире. Мои палки с тихим шуршанием волочатся по снегу и перечеркивают, перечеркивают, перечеркивают его знаки.

Мне наконец хорошо – впервые за сегодняшний день. Мне больше не надо бежать, задыхаться, пыхтеть, потеть, доказывать, стараться не разочаровать, стараться соответствовать… Не надо совершать над собой усилия, заведомо бесполезные, чтобы не упасть лицом в грязь – в переносном смысле – и лицом в снег – в прямом. Все уже произошло. Я уже не добежала, разочаровала, упала и так, и эдак… Я в очередной раз доказала, что зимние виды спорта – не для меня, что я безвольная толстоногая корова, я жирная колбаса, я беспомощная сосиска, я рыдающий бесформенный студень, по ошибке упакованный в оранжевый спортивный комбинезон. Но теперь мне очень хорошо. Я совсем не шевелюсь, и заснеженные пушистые ели сами скользят мимо меня. Ветер приятно освежает лицо, и я жмурюсь от удовольствия, а потом открываю глаза и смотрю на отца, совершенно не опасаясь, что он заметит мой восхищенный собачий взгляд…

Больше всего я люблю смотреть на отца сзади. Тогда можно видеть его прямую спину, широкие, мерно покачивающиеся под синей курткой плечи, сильные длинные ноги, чуть пружинящие в коленях, – и не видеть его лица, на котором в любой момент может возникнуть то выражение, которого я больше всего боюсь.

Не то чтобы презрение – и не то чтобы даже недовольство: скорее какое-то усталое, вялое недоумение. Иногда оно почти незаметно, иногда даже совсем незаметно, но я знаю, что на самом деле оно есть в его лице постоянно. Оно как болезнетворные бактерии, которые живут в нас с рождения, невидимые, вроде бы безвредные, но всегда готовые напасть. Даже в самые хорошие, в самые спокойные и счастливые дни оно, это выражение, прячется в его лице, неглубоко под кожей. И при каждом удобном случае рвется наружу. Просачивается через слегка кривящиеся губы, вылезает из складок на переносице, тускло мерцает в глазах. Всегда, даже в самые хорошие и счастливые дни он может посмотреть с таким выражением на меня или маму. Предназначается ли оно именно нам или вообще всему человечеству, трудно сказать. У меня было довольно мало случаев это проверить: я видела отца в компании посторонних людей всего несколько раз за всю свою жизнь. А так… В доме у нас не бывает гостей. Близких друзей у отца нет. А если он к кому-то идет – никогда не берет меня с собой. И маму тоже.

Так было всегда. Сколько я себя помню – у отца всегда было наготове это выражение.

Выражение. Само слово немного путает меня. Выражение, – мысленно говорю я. Выражение, – произношу беззвучно, но очень четко артикулируя каждый звук. Выражение, выражение, выражение, выражение, – повторяю я снова и снова, до тех пор, пока слово не лишится значения, пока оно не скукожится, не усохнет, не сморщится. Выражение, выражение, выражение, выражение. Я тщательно выдавливаю из него жизнь, выжимаю, как половинку лимона. И когда оно отдает весь свой сок – теплый сок значения и смысла, – я сразу успокаиваюсь. Теперь оно мертвое и безвредное. Выражение.

Я делаю это редко. Я убиваю лишь те слова, которые кажутся мне опасными…

Я смотрю на отца. Его позвоночник безупречен, его силы бесконечны, его обмен веществ идеален, его движения совершенны. Белоснежные волосы на затылке чуть выбиваются из-под шапки. Отец поседел в ранней молодости, еще до моего рождения. Но седина совсем не портит его. Он красив.

А я пошла в мать. Мы обе – сосиски. Обе – толстые, оплывшие, неспортивные. Мы годимся только на то, чтобы волочиться за ним на буксире.

– Давай поговорим как взрослые люди.

– Давай.

Он встает, подходит к плите и принимается соскребать со сковородки остатки зеленой фасоли.

Зеленая фасоль очень экологична, в ней много витаминов и мало калорий, но мы с матерью толстеем и от нее…

Он ставит тарелку с добавкой мне под нос и снова возвращается к плите.

– Ты вообще отказываешься заниматься спортом?

Он стоит ко мне спиной. Я молча разглядываю стол. На нем три тарелки – моя с добавкой, его пустая и мамина полная – с нетронутым, остывшим, зеленым. Мама лежит в комнате на диване, уже довольно давно. Отдыхает после очередной истерики. Отсюда мне не видно ее, но я знаю, что она лежит на спине, раскинув опухшие ноги, прикрыв в своей особой манере глаза: верхние веки опущены не до конца, под ними видны оголенные желтоватые полоски пустых белков. Ее толстые щеки покрыты пунцовыми точечками…

Я осторожно дотрагиваюсь до своих щек – с левой все в порядке, на правой же по-прежнему нащупывается подлый нечувствительный островок.

– Если ты действительно совсем не хочешь заниматься спортом, я не стану тебя заставлять, – говорит он. – Обещаю. Так что – отказываешься?

Это неожиданный поворот. Это прекрасный шанс. Это мой счастливый билет в безоблачное детство – без пота, без беготни, без унижений, без одышки, без спортивных комбинезонов, без мокрого снега в рукавицах, без твердых нечувствительных пятен на щеках. Какой прекрасный шанс! Он явно говорит всерьез – а значит, выполнит свое обещание. Он говорит со мной грустно, но совсем не зло, мы говорим «как взрослые люди» – а значит, мой ответ не повлечет за собой скандала.

И главное – он стоит ко мне спиной. А значит, я не увижу выражения его лица, и, значит, мне не придется смотреть ему в глаза, когда я наконец скажу: «Да. Отказываюсь».

Я тщательно прожевываю зеленую фасоль, проглатываю ее. Я открываю рот, все еще ничего не говоря, оттягивая момент счастья, смакуя про себя это «да», и это «от», и это «ка-зы-ва-юсь»…

Он возвращается к столу и садится напротив меня. Пристально смотрит. Ждет.

Я бодро говорю:

– Нет.

– Что «нет»?

– Нет, не отказываюсь. Просто мне не нравятся беговые лыжи. На беговых лыжах я кататься не буду. Лучше что-нибудь другое.