– Он же старый! Он старше тебя на... на восемнадцать лет!

– Да хоть на сто восемнадцать! Гете было семьдесят, когда в него влюбилась восемнадцатилетняя девушка!

К литературным примерам и фактам из жизни разных замечательных людей Нина относилась почтительно и быстро вильнула в сторону.

– А он невысокий и худой! И фигура у него не как у Атланта! Помнишь, Машка, как мы говорили, что никогда такие красивые мужчины нам не встретятся, а других любить невозможно, поэтому лучше уж мы вообще никогда не будем никого любить.

Маша кивнула:

– Да, стояли и гладили Атлантам ноги! Так вот! Мы вчера встречались в Румянцевском садике. Он мне сказал, что он никого еще не любил, как меня. Поцеловал меня, потом у меня как будто отнялись ноги... и руки тоже... потом он погладил меня по голове, – Маша повела Нининой рукой по воздуху вокруг своих волос, – и тогда у меня отнялась голова... Знаешь, я вот что решила – мне надо ему отдаться! – Она смотрела на Нину решительно и грустно и даже легонько, на две слезы, всплакнула. Как героиня фильма, когда сообщает герою, что, беременная, уезжает от него в тайгу. – Ведь если он не будет со мной... ну, ты понимаешь, тогда он будет встречаться с другими женщинами... он же взрослый мужчина!

Нина изредка пробовала придумать для Маши что-нибудь необыкновенное, но любая история в обмен на пышное Машино вранье была, конечно же, медным грошем. А Машка врала так красиво! А вдруг на этот раз не врет, как обычно? И рассказывает неохотно, и вон как дрожит... Что же делать? Пойти все рассказать Юрию Сергеевичу? «Машку надо спасать», – думала Нина.

Аркадия Васильевна втащила в комнату детское корытце с бельем, заглянула в палатку под парусами.

– Ну-ка, девочки, секретики на стол! – пошутила она и принялась развешивать белье.

– Тетя Аркаша! – кинулась к ней Маша. – У вас кофта не на те пуговицы застегнута, дайте поправлю.

– Да как с утра застегнула, так и хожу по вызовам. Потом стирала – присесть некогда, не то что в зеркало на себя взглянуть. – Аркадия Васильевна одернула толстую вязаную кофту, обдав Машу запахом вчерашнего пота. – Машка, горло покажи! Быстро скажи «а-а-а», тебе говорят!

– А-а-а! – замычала Маша в теплом тети-Аркашином захвате.

– Язык обложенный! Что ела?

– Мам, я Машу провожу и в душ! – затараторила Нина, увлекая подругу к дверям.

– Зачем ты, Нинуля, каждый день душ принимаешь? Грязная, что ли... – высунулась Аркадия Васильевна из-под наволочки, но девочки уже скрылись в прихожей.

– Машенька, я тебя прошу, брось ты все это, – прошептала Нина, – ты только представь, Берта Семеновна с Сергеем Ивановичем узнают... подумать страшно!

– Не брошу! Я готова ему... – Маша помедлила, прежде чем произнести взрослое книжное слово, – отдаться...

Нина сделала большие глаза и осуждающе поджала губы.

– Опять ты...

– Ладно, Нинуля-свинуля! Я все придумала, насочиняла, наврала. – Маша ловко увернулась от Нининого пинка. – Пока, Свининка!

– Я Свининка, а ты – огромная свинья, врушка несчастная!

– Да ладно, не обижайся, никого я не люблю! Дура я, что ли, любить человека, для которого я младенец с соской! А я знойная страстная женщина, у-у-у! – завыла Маша, схватила Нину за плечи, хорошенечко потрясла и понеслась вверх по лестнице.

Она была полностью довольна прошедшим днем. Роль в кино, Бобины влюбленные глаза, Гарик, кажется, тоже в нее влюбился, – здорово! Хорошо удалось вранье Свининке! Та поверила и испугалась! А главное Машино вранье было в том, что состояло из нескольких маленьких «враньев», как матрешки, одно в другом. На самом деле Маша любила Дядю Федора. Это неправда, что младенцы ничего не помнят, во всяком случае, она, Маша, не такая дура, чтобы забыть, как Дядя Федор взял ее на руки в роддоме! Вот с той минуты она его и любила!

Актрисой Маша не стала, училась в Академии художеств, на факультете искусствоведения.

Триумф, которого она ожидала от кино, не состоялся, и даже удовольствия от съемок Маша не получила. Берта Семеновна плохо себя чувствовала, киношную затею называла глупостью, показывая это лицом, поджатыми губами, строгой спиной, воинственно поднятыми плечами. Уходя на съемки, Маша чувствовала себя отпетым хулиганом, который каждый день жалко канючит: «Ну я в последний раз... простите, пожалуйста...»

– Бабуля, я сегодня на съемках. Съемочный день начинается в восемь... значит, в пять буду дома... Зато завтра после школы сразу домой!..

– Я пока не выжившая из ума немощная старуха и, надеюсь, еще не окончательно потеряла человеческий облик, чтобы требовать твоего, Мария, постоянного присутствия в доме.

«Мария» означало высшую степень Бабушкиного неодобрения.

В школе Маша волновалась, что опаздывает на съемки, на съемочной площадке злилась, что не успеет сделать уроки. И всюду, в школе и на съемках, неотступно думала: мол, какая же она дура, что связалась с кино.

Запомнилось все трудное, неприятное. Оказалось, только в театре актриса входит в роль и творит, а в кино сцены снимают не по порядку. Все превратилось в утомительную тягучую резинку. Съемочный павильон был таким нечеловечески просторным и неуютным, что кто-то маленький и робкий внутри Маши начинал тоненько подвывать, как только она туда входила. Девочку, которая все время привирала, играть было несложно и неинтересно. Маша сама могла за минуту накидать гораздо более затейливого вранья. Глупые школьные проблемы Машиной героини оказались ерундой по сравнению с тем, что дома на Машу сердилась Берта Семеновна, – сидела и смотрела в окно в одну точку мимо внучки. Снималась Маша месяц и два дня. Вставала перед камерой и делала, что говорят. В школе ее охотно отпускали все учителя, кроме химички, такой маленькой и тощенькой, что непонятно было, как же в ней помещается столько злобы на Машу.

– Раевская! – будила она дремлющую после вчерашних вечерних съемок Машу. – Раевская! Куда в этой реакции ушел протон?!

– Он пошел... – Маша задумывалась.

– Куда? В кино? – издевательски ухмылялась химичка.

Режиссер писал химичке извинительно-умоляющие записки, химичка кривлялась, делала вид, что не отпустит, каждый урок вызывала Машу к доске и с ехидной улыбкой доводила до полного отупения.

– Ну и кем же ты будешь, Раевская, внучка академика, – актриской? Ты внучка и дочь химика, а окислительно-восстановительные реакции не знаешь.

– Я знаю, – слабо попискивала Маша.

– Завтра придешь к восьми утра на нулевой урок со всеми двоечниками.

После нулевого урока Маша неслась на «Ленфильм». Она должна была быть на гриме в девять.

– Почему не начали? Где Маша? – орал режиссер.

– Она на гриме...

Уже половина десятого. И грим сложный. Вот тогда-то Маше и досталось. Первый раз в жизни на нее ругались матом, потрясали кулаками, клацали зубами...