Он прижал дочь к груди, потом отошел на расстояние вытянутой руки, чтобы заглянуть в лицо. То с одной стороны покраснело, возле правого глаза намечался синяк. Зрачки были круглыми и симметричными.

– Как ты себя чувствуешь? – спросил он.

– Как я выгляжу?

– Как будто кто-то тебя стукнул. Я спрашиваю, где у тебя болит? – Он поднял руку. – Следи за моим пальцем.

– Папа…

– Удели мне минуточку.

Она старательно смотрела в сторону.

– Мы можем просто уйти? Пожалуйста…

Он заметил, что хозяин заправки наблюдает за ними через раскрытую дверь.

– Спасибо вам, – сказал Шанс. – Спасибо, что разрешили позвонить.

Человек кивнул и вскинул руку, мол, не о чем говорить.

– Хорошо, – сказал Шанс, – но реакцию зрачков мы все равно проверим. – Они двинулись к машине. – Дома осмотрю тебя получше.

– Со мной все нормально, – сказала дочь. Она перестала плакать – видимо, злость на отца за то, что тот, как ей казалось, подверг ее некому публичному унижению, взяла верх над чувствами, которые она испытывала, когда он подъехал.

Они возвращались домой через парк «Золотые ворота» – ей всегда нравился этот маршрут.

– Расскажешь, что случилось? – спросил Шанс.

– Какой-то придурок ударил меня и отобрал сумку.

– Кулаком ударил или ладонью?

– Ладонью, – она говорила так тихо, что почти невозможно было разобрать.

– Где это случилось?

– Я шла в кафе, где йогурты продают.

– На Чеснат-стрит?

Она кивнула.

– Обязательно говорить об этом прямо сейчас?

– Когда-то придется, Никки. Нам нужно знать, что случилось. Ты на три часа пропала.

Ответа не было.

– Мама всех обзвонила: и школу, и полицию. – Он услышал ее стон. – Как ты себя чувствуешь? Я хочу знать хотя бы это.

Она помолчала, потом коснулась его руки:

– Все в порядке, папа. Правда. Спасибо, что приехал. – Следующие два квартала они проехали в молчании, потом она сказала: – Какая же гадость.

– Что? – спросил Шанс.

– Все.

По приезде они обнаружили перед домом пугающее количество припаркованных машин, среди них оказался и черно-белый патрульный автомобиль, на дверце которого было золотыми буквами выведено: «ПОЛИЦИЯ САН-ФРАНЦИСКО».

– Господи, – сказала Никки так утомленно, что Шанса пробрало до костей.

По сравнению со множеством грандиозных скорбей мира это был пустяк, но его все равно пробрало. Если Господь может заметить падение воробья, почему бы отцу не сокрушаться при виде того, как его ребенок все дальше уходит от невинности, пусть и сколь угодно медленно? Они припарковались за полквартала от дома и вместе побрели обратно в гору.

Полицейским нужно было заявление об уличном ограблении. Николь и Карла уселись за стол в столовой, чтобы его составить, а Шанс тем временем вышел на крыльцо в надежде побыть в одиночестве. Ему очень нужно было собраться с мыслями. Однако в результате он оказался в обществе Холли Стейн, директора школы «Хэвенвуд», ухоженной дамы лет, пожалуй, пятидесяти, с внешностью профессора Беркли, которая поспешила к нему присоединиться.

– Мне бы хотелось, – сказала она, – поговорить с вами наедине.

Шанс думал, что они уже и так наедине, но Холли Стейн придерживалась иного мнения, судя по тому, как кивнула головой в сторону открытой двери, за которой в обществе полицейского офицера сидели за столом его жена и дочь. Видимо, ей требовалась какая-то большая обособленность.

– Можно пройти в кабинет, – сказал ей Шанс.

В кабинете, как и во всем доме, теснились призраки и картонные коробки, но не хватало мебели.

– Давно меня не вызывали к директору школы, – сказал Шанс, закрывая дверь.

В кабинете отсутствовала именно та мебель, которую под видом оригинала продали некоему русскому.

– Вы удивитесь, если узнаете, как часто я это слышу.

– Вы хотите сказать, что я не оригинален.

Холли улыбнулась:

– Мы беспокоились о Николь.

– Да, денек тяжелый. Спасибо, что приехали.

– Он был тяжелым. Мне так жаль! Как она?

– Потрясена. Думаю, с ней все будет хорошо.

– А кого бы такое не потрясло? Боже мой!

Минуту они постояли в молчании. За это время Шанс заметил, что вдоль стены громоздятся сборники упражнений (во всяком случае, так ему показалось) и стоит довольно элегантная спортивная сумка, наполовину расстегнутая. Эта сволочь заняла мой кабинет, подумал Шанс. Он чуть не сказал это вслух.

– Нам нужно еще кое-что обсудить, – сказала Холли. – Прошу прощения, что начинаю разговор сейчас, но, возможно, этот момент не хуже любого другого.

Шанс слушал ее вполуха. Он все еще думал о рыскающем по всему дому тренере-дислексике. Но тут его внимание привлекло слово «марихуана».

– Это был всего лишь стебель. В наборе для творчества…

– Кто-то рылся в ее вещах? – Этот вопрос вырвался у него более или менее непроизвольно.

Директор «Хэвенвуда» ощутимо напряглась.

– Она оставила набор в кабинете, где у них был последний урок. В сложившихся обстоятельствах…

Шанс кивнул и закусил внутреннюю поверхность губы.

– Как вам известно, в нашей школе принята политика нулевой терпимости по отношению к любым видам наркотиков.

– Да, я об этом осведомлен, – сказал Шанс.

Холли кивнула. Они немного помолчали.

– Кажется, я не совсем понимаю, для чего вы мне об этом говорите, – сказал Шанс. – Просто хотите, чтобы я был в курсе? Или сообщаете о том, что ее выгонят?

– Нулевая терпимость это подразумевает, – сказала Холли. – Пока мы только беседуем, но – да, исключение весьма вероятно.

Они снова замолкли, обдумывая весьма вероятную возможность.

– И конечно же я хотела, чтобы вы знали о марихуане. Как бы ни сложилось дальше со школой, вы должны знать, как обстоят дела.

Шанс кивнул. Он стоял и думал, как обстоят дела.

Холли изобразила участие и беспокойство.

– Все происходящее, – добавила она с легким, но все же ощутимым нажимом, – может быть очень тяжело для ребенка…

– Вы имеете в виду развод?

– Да. Я уверена, что не скажу вам ничего такого, чего бы вы не знали. Но мы можем видеть ситуацию под таким углом, под которым она не видна из дома, особенно если домов два. Вы можете не знать, что успеваемость Николь упала. Предметы, по котором у нее в прошлом году были пятерки и четверки… если ничего не изменится, в этом году она выше тройки не получит, а по одному предмету даже и на тройку не натянуть.