Испуганная девушка смотрела, как ее капитан заворачивает эсэсовца в ковер. Перед тем он воткнул шприц в волосатое бедро эсэсовца, а потом уселся на своеобразном свертке, отряхивал рукав от белых кристаллов и улыбнулся Кларе.

— Ты была очень храброй, — сказал он. — А еще храбрее будешь, если не расскажешь никому о том, что здесь произошло.

Твои подруги уже занимаются другими гостями и не знают, что происходит с гауптшарфюрером. А мы посидим здесь вместе еще пару минут. Тебе не нужно сегодня работать. Поспи, дорогая, у тебя был тяжелый вечер.

Капитан взял ее на руки и положил на диван, укутал в одеяло и погладил по щеке. Его двухцветные глаза были очень заботливыми.

— Ты была очень храброй, — сказал он. — Как проснешься, загляни под подушку. Там будет что-то для ребенка. От святого Николая.

Двое охранников борделя в подземельях Ноймаркт, Дрейшнер и Ягода, смаковали американский виски, которым им заплатил маленький старик, с узким, лисьим лицом.

Оплата была очень щедра, но, безусловно, оправдана. Охранникам сильно получили бы от своего шефа, майора фон Шебица, если бы он сделал сегодня инспекцию в своем заведении и обнаружил, что находится в нем кто-то, кто не является офицером, а контрабандистом.

Потому что именно так оба охранника определили профессию человека с лисьим лицом, когда посмотрели на его безупречный костюм из английской шерсти, кольцо на мизинце, а прежде всего когда получили четыре бутылки американского виски в качестве оплаты. Не удивились поэтому, что этот контрабандист желает облагораживания и хочет познать, как он выразился, «офицерскую шлюху». Не удивляло их также, что того же желает его молчаливый коллега с наружностью вола.

— Каждый бы хотел ее познать, а, Ягода? — ухмыльнулся Дрейшнер и открыл бутылку. — Но это после всего!

Охранники выпили из одного стакана, отмерив ранее коробкой спичек уровень жидкости. Старик с лисьим лицом исчез вместе со своим коллегой в следующих залах борделя.

Вечер катился медленно, как обычно в будний день. Иногда дрожал потолок, как обычно в те времена. Прошло несколько часов. В борделя вошел какой-то офицер и купил, как и большинство клиентов, билет на один час. Дрейшнер, записывая сумму для кассового отчета, отметил, что цифры съехали вниз, пересекая границу графы, а потом появились и странно набухают. Дрейшнер склонил голову и увидел, как Ягода налил выпивку в стакан и спрашивает:

— Ну и что, Гельмут, после всего?

Последнее, что охранник Дрейшнер запомнил из того вечера, это было горлышко бутылки, из которого выливалась золотая жидкость. Ягода не мог попасть в стакан. Лил по крышке стола и по кассовому отчету.

В голой квартире на Викторияштрассе блеск зажженных русскими костров ползал по стенам и по потолку. Мок стоял, прижавшись к стене у окна, и внимательно приглядывался к шести русским солдатам, которые разогревались пением и водкой, попиваемой из котелков. Тоскливые и сладкие плыли в германском пространстве, залетали в немецкие квартиры и слонялись по немецким улицам. Мок посмотрел, держа ее в руке, на железнодорожную фуражку своего брата, которую нашел в подвале. Русские думы были реквиемом для его брата, когда неделю назад поднялся в Валгаллу.

Мок дал знак своим людям. Вирт и Цупица уложили Гейде на полу комнаты, в которой изнасиловали Берту Флогнер. Вирт вытащил наручники. Щелкнули ключи.

Левый сустав Гейде и рама окна, которое потеряло в результате сквозное стекло, были соединены. Тело гестаповца висело только на прикованном к окну плече.

Его суставы отреагировали болью. Сначала она охватила запястье, а потом ключицу.

Гейде очнулся и моргнул веками, желая вызвать хотя бы малейшее дуновение, которое бы смело с его век пыль. В конце концов он открыл глаза и посмотрел на своих преследователей. Мок, Вирт и Цупица, эти двое вооруженные шмайссерами, на корточках под стеной были невидимы с улицы. Мок приблизился к Гейде на четвереньках и улыбнулся ему.

— Скажи мне, Ганс, — прошептал он, — что ты делаешь, чтобы тебе было очень хорошо? Достаточно обычного трахания?

Гейде хотел что-то сказать, но помешала ему повязка. Он хотел ее сорвать с губ, но его рука торчала в железных объятиях Цупицы. Он смотрел с ужасом, как Мок подсовывает ему под нос горлышко разбитой бутылки.

— Ты вставляешь тогда девушке бутылку, — шептал Мок. — И тогда тебе совсем хорошо, а, свиное рыло? Тогда уже мокро, а?

Гейде рванулся резко. Его рука предупреждающе треснула. Он закрыл глаза и опустился на пол. От падения уберегла его цепь наручников. Рама окна также отреагировала на изменения положения эсэсовца и ударилась о стену, издавая порядочный грохот.

Русские снаружи перестали петь. Наступила тишина.

Мок дал знак Цупице, и тот ударил Гейде по лицу открытой ладонью. Мок прошептал что-то, что вербализовало мрачные предчувствия гестаповца:

— Это не суд, сукин сын, это исполнение приговора! Меня зовут Эберхард Мок. Не забудь моего имени в аду!

Русские, растревоженные треском оконной рамы, громко совещались. В конце немцы услышали шарканье их сапог по мостовой улице. Мок взял у Вирта шмайссер и стоял в окне. Когда он нажимал на курок, увидел раскрывшиеся от удивления глаза русских. Грохот выстрелов сотряс домом. Дымящие гильзы прыгали по полу. Мок стоял твердо на ногах и четко видел облака пыли на мостовой, обломки камня и кровь, растекающуюся под ногой одного из русских солдат. Затем с потолка обрушились куски кирпича и посыпались куски штукатурки.

— Вниз! — крикнул Мок, и все трое выскочили из комнаты. — В подвале остерегайтесь мины!

Топот Вирта и Цупицы забарабанил на лестнице. Мок стоял в дверях квартиры, чтобы в последний раз взглянуть на гауптшарфюрерa Ганса Гейде, который метался, прикованный к оконной раме. Мок бросился вслед за своими людьми. Когда сбегал в подвал, ударная волна после взрыва гранаты высадила стеклянные маятниковые двери и острые кристаллы посыпались по лестнице и по плащу Мока.

Сбежал в подвал. За собой он слышал топот и громкие крики. Когда уже был в безопасной темноте подземелий, среди знакомого неприятного запаха и дружественных звуков крысиного попискивания почувствовал сильное дуновение ветра, который бросил его на расстояние в несколько метров. Ударился спиной о стену и рухнул прямо на земляной пол. Мимо головы пролетели ему фрагменты дверь в подвал. Зашипел от боли, когда почувствовал на своем израненном лице острые уколы. Осколки впивались в натянутою кожу. На ушных раковинах почувствовал теплые струйки. Поднялся и пошел, прихрамывая, в сторону своей родины. Миновал вздутое тело трупа, миновал мягкие лепешки, какие остались после его брата, и стоял в дверях убежища, в котором блестели уже обеспокоенные глаза Вирта и Цупицы.