С чувством оскорбленного достоинства Пьеро заявил:

— Мы путешествуем вместе.

Расстроенная Тициана развела руками.

«Мама заставляет меня ездить с ним, я не могу одна», — хотелось ей сказать.

В глазах шофера блеснул хитрый огонек, и он предложил:

— Если хочешь, залезай и ты, но всю дорогу будешь лежать на койке. И занавеску не раздергивай, а то меня из-за тебя оштрафуют.

Бедный Пьеро втиснулся на койку, заваленную грязными простынями. Пыльные занавески отгородили его от мира, и он мог только слушать, о чем говорят двое в кабине. Тициана была потрясена тем, как уверенно дальнобойщик держит руль своими мощными ручищами. Казалось, руль стал частью его тела, вобрал в себя его воспоминания, надежды, радости и огорчения. Переключая передачи отработанным соблазнительным жестом, шофер рассказывал Тициане о путешествиях по Сирии, Румынии, России, об авариях, о грузовиках, в которых есть душевые кабины и бары, о проститутках, стоящих на обочинах. Пьеро как будто слушал радио, но не мог видеть эффектного видеоряда, которым сопровождался банальный дорожный треп. Между дальнобойщиком и Тицианой забегали огненные искорки. Уверенный в себе мужчина, напоминавший пирата из книжки, смутил воображение девушки. Стремление к непослушанию было у нее в крови, а в ситуации, когда неуклюжий Пьеро ей не мешал, а рядом двигались волосатые руки шофера, голос разума и вовсе утих. Она позволила дальнобойщику просунуть ручищу между ее коленок и прислушивалась к тому, как та, подобно большому пауку, скользит по ее бедрам, поднимаясь все выше и выше… От шофера пахло бензином, он, рассказывая ей, как спал с женщинами в этом самом грузовике, уверенно вел свою фуру по залитой дождем дороге, а его пальцы доставляли Тициане неожиданное удовольствие. Возбужденная опасной игрой, она тоже решила не ударить лицом в грязь и залезла водителю под шорты. Добравшись до члена, она стала теребить его неопытной рукой. Дальнобойщик перенес оргазм стоически, при этом спокойным тоном объясняя, как нужно менять на фуре колесо. Из губ Тицианы вырвался еле различимый стон наслаждения, который она запомнила на всю жизнь.

В «ягуаре» тем временем царила невыносимая скука, и Тициана решила встряхнуть Манлио. На трассе пульсировала жизнь, дальнобойщики мечтали о проститутках, парочки, скрывающиеся от законных супругов, спешили в какой-нибудь уединенный мотель, асфальт буквально плавился от похоти. Тициана протянула руку к брюкам мужа и начала поглаживать его. От неожиданности Каробби вдавил педаль газа в пол, вильнул на обочину и чуть не врезался в ограждение. Выписывая кренделя на темной дороге, он наконец сумел затормозить на аварийной полосе. Каробби, как в обмороке, осел на руль и непроизвольно надавил на клаксон. Тут можно было бы и разозлиться как следует, но внимание Тицианы привлекла странная реакция Манлио-младшего. Оглушительный гудок машины разбудил ребенка, он начал бить ножками. Когда она уже сама нажала на клаксон, ребенок толкнулся еще раз. Тициана повторяла этот фокус снова и снова, и на каждый сигнал Манлио-младший отвечал пинками. Тогда она решила, что, установив в спальне несколько клаксонов, сможет время от времени будить своего «немного ленивого» ребенка.

Приказ был немедленно приведен в исполнение. На балдахине кровати установили два гудка и динамик. Идея сработала, и жизнь ребенка превратилась в настоящий ад. Душераздирающий вой клаксона проникал сквозь кожу матери в околоплодные воды, которые не гасили вибраций, и бомбардировал нежное тельце. Ребенок пытался сопротивляться, пинался и еще больше запутывался в пуповине. Теперь летними вечерами на вилле раздавалось беспрерывное эхо автомобильных гудков, которое металлическим дребезжанием отдавалось в ушах животных, заставляло дрожать баобаб и все прочие деревья в саду и вызывало любопытство окрестных бродяг.

Теперь работа на стройплощадке кипела круглые сутки. Руджери установил дополнительные лампы, чтобы можно было работать по ночам. Изнуренный усталостью и ядом, Замир медленно двигал кистью по куполу, пытаясь воспроизвести «Звездную ночь» Ван Гога. Вибрирующие фигуры гениального безумца, блуждающие внутри них краски и ветреные отблески света были неуловимы. В конце концов Замир отказался от попытки копирования и решил отразить собственные фантазии, навеянные цианистой солью. В полубреду он наблюдал, как с кончика кисти на небесно-голубой свод стекают и разбегаются по местам яркие звезды, ядовитые, отсвечивающие неоном бутоны, сверкающие цветы. Лазоревый фон пронзали отблески летней грозы, усыпали вышитые золотом кокарды, унизывали дрожащие точки. Полет кисти наполнял их ветром.

Внезапно у Замира зачесался нос. Он поднес руку к лицу, и на ладонь упало несколько капель крови. Юноша ощутил слабость, перед глазами замельтешили черные точки. С трудом Замир спустился к фонтану, мраморной фигуре мочащегося Путти, в неверном свете лампы несколько раз смочил нос, но кровь не останавливалась. Похоже, без холодного компресса не обойтись. В детстве у Замира часто шла носом кровь, он просыпался и обнаруживал кровавые пятна на подушке. С годами все прошло, и теперь он не понимал, что происходит. Единственной возможной причиной этого недомогания юноше казалась усталость. Отходя от фонтана, Замир еще раз глянул на хмурого мальчика, обреченного вечно справлять малую нужду.

Чтобы не волновать Умберту, он решил остановить кровь самостоятельно. Рядом с фонтаном росли лимонные деревья, тонкие ветки сгибались под тяжестью спелых плодов. Замир сорвал один из них, очистил и выжал сок себе в нос, откинув голову назад. В носу запекло, как огнем. Вскоре кровотечение остановилась. Кровотечение вполне мог вызвать едкий запах краски, который с некоторых пор стал раздражать юношу. «Не хватало только, чтобы у меня появилась аллергия еще и на краску», — подумал он.

Вернувшись на леса, Замир вновь вступил в схватку со смертью. В ведерке с берлинской лазурью одна за другой гибли ночные бабочки.

Умберта часто навещала Замира по ночам. Вот и теперь она стояла и молча, чтобы не помешать, смотрела, как он работает.

Текучие, беспокойные образы, будто созданные бродячими духами, готовы были сорваться со свода и продолжить свою пляску в небе над виллой. Планеты и созвездия вращались в глубине берлинской лазури, которая засасывала как водоворот, звала в бездну. Роспись пронизывало ощущение нереального покоя, порожденного галлюцинацией или безумием. Вглядываясь в изображения на своде, зритель оказывался один на один с загадкой бесконечности. Звезды дрейфовали в небесной шири, как рыболовецкие суда, ждущие возвращения в родной порт. Восхищенная Умберта заплакала. Со слезами на глазах она крепко-крепко прижала к себе Замира, чтобы ощутить биение его сердца. Тело юноши показалось ей бесплотным, далеким, как будто все его силы впитал расписанный свод.

С трудом шевельнув онемевшими губами, Замир улыбнулся девушке. На белой тунике Умберта заметила красные пятна, но не придала этому значения, приняв их за брызги краски.

— Это просто чудо. Какой ты молодец! — восторженно сказала она.

Больше всего Замир любил говорить о своей работе и с воодушевлением ответил: