Умберта была слишком встревожена, чтобы тратить время на подобные разговоры, и нетерпеливо спросила:

— Так что же нам делать?

Джулиани сложился вдвое, чтобы поднять еще одну щепотку земли, потер ее между пальцев и ответил:

— Вытащить баобаб из земли, упаковать и отправить обратно на родину. Иначе очень скоро он погибнет. Другого выхода я не вижу.

Умберта запрокинула голову назад, посмотрела на верхушку баобаба, где желтели маленькие листочки, вспомнила о кране, который устанавливал дерево в яму. Отыграть все назад означало подписаться под собственным поражением. С мольбой в голосе она спросила профессора:

— Неужели ничего нельзя сделать, чтобы спасти его?

Профессор вошел в подобающий моменту образ, нечто среднее между врачом и шаманом, и сказал:

— Опрыскивать жидким азотом и удобрять корни. Если через два дня ситуация не улучшится, готовьте его к путешествию в Сенегал.

Умберта вместе с Альфонсо бросились организовывать лечение баобаба. Конечно, окунувшись с головой в любовь к Замиру, Умберта забросила свое дерево, а оно наверняка требовало к себе особого отношения и поэтому зачахло. Альфонсо, в свою очередь, был уверен, что всему виной бесславная гибель берез. «И все из-за этого мерзкого араба», — думал он. На самом же деле баобаб, как все мамы на свете, просто нуждался в солях и витаминах и вовсе не собирался умирать.

Плод, который довел его до истощения, спокойно висел, скрытый от посторонних взглядов. Похож он был на маленькую кровяную колбаску или коричневую фасолину. И вот в самый жаркий час, когда теням уже не удавалось смягчить солнечный жар, никто не осмеливался двигаться и только воздух вибрировал под монотонное пение цикад, этот странный плод обнаружила белка. Запах показался ей приятным, и с неистовством, свойственным грызунам, белка принялась пробовать плод на вкус, впиваясь в мякоть острыми зубами. Баобаб сразу же почувствовал опасность, попытался покачать большой веткой, скопил заряд хлорофилла в листьях, пустил в ход магическое лассо саванны, которое должно было окружить белку враждебной энергией, наслал проклятие на ее сородичей. Белка, глупая как осел, но и быстрая как молния, обошла все препоны, схватила плод и спрыгнула с ветки. С зажатой в лапках драгоценной добычей она напоминала парашютиста. Благополучно приземлившись на траву, белка принялась высасывать нежный сок невиданного фрукта, пьянящий, как напиток богов. Баобаб ничего не мог поделать, неподвижный в своей броне из нескольких центнеров древесины. Беличьи острые зубки изрубили на мелкие кусочки плод его мук. Несчастное дерево обмерло. Жизненный сок свернулся на конце большой ветки, сил у дерева не осталось даже на то, чтобы выплакать пару смоляных слезинок. Кора побледнела, листья свернулись в трубочку прямо на глазах, будто под жаром костра. Баобаб чувствовал себя так, как будто ему срезали крону или разрубили его ствол пополам. Убитый горем, он решил, что отныне прекратит все контакты с окружающим миром.

Берлинская лазурь слепила, заливая поверхности. Замиру казалось, что он, как в зеркало, смотрится в глаза Умберты. В Иордании не было женщин с такими синими глазами, на пестрых скалах сменяли друг друга охристые, фиолетовые, коричневые и песчаные оттенки, местным жителям были гораздо привычнее пастельные тона. Под солнцем, выпаривающим цианид, в мозгу Замира всплыли картинки прошлого. Родители, безмолвные, медлительные, будто дышащие статуи, казались призраками, от них не веяло любовью. Замир силился вспомнить их лица, но память, как запотевшее стекло, не позволяла рассмотреть их. Тогда он попробовал мазнуть по ним кистью, смоченной синей краской. Откуда ни возьмись выплыло живое детское воспоминание, от которого его бросило в дрожь. Босиком у мечети он сидит с бутылками минеральной воды и ждет, когда подъедут автобусы. Появляются вечно спешащие белые туристы. Кто-то платил доллар, чтобы пощупать его за кустом клещевины.

Мысли о прошлом вызывали режущие спазмы в желудке, отрыжку и горечь во рту. В изнеможении Замир попытался разорвать нити памяти. Кисть выпала у него из руки, сил на то, чтобы сжать пальцы, не хватало. Обеспокоенный такой необычной слабостью, он встал, и мир задрожал перед ним, как мираж в пустыне. В свете дня замерцали звезды, и он подумал, что Ван Гог, наверное, тоже видел ночь под ослепительным солнцем.

Так плохо Замиру еще никогда не было. Воздух почти не поступал в легкие, спину пронизывала острая боль. Он провел рукой по мокрым волосам, одна из прядей осталась на пальцах. Снова пошла носом кровь. Рядом никого не было, и он решил добраться до Умберты, чтобы просить о помощи. Боль застилала глаза, — ноги отнялись, он пополз по сцене между триумфальными колоннами. Нептун над фонтаном кружился в бешеной пляске, мир в глазах юноши напоминал видеозапись, сделанную ребенком, крупные капли крови кляксами разбивались о деревянный настил. Наконец Замир кубарем покатился по лестнице, ведущей со сцены, и рухнул лицом в траву, тщетно пытаясь вдохнуть.

Альфонсо проезжал мимо на велосипеде. Хорошо накачанные шины заставляли мелкие камешки разлетаться в стороны. Садовник хладнокровно посмотрел на распростертое тело Замира. Наверное, араб упал с лесов или с лестницы и расшибся. Альфонсо не позволил себе ни капли сострадания к животному, из-за которого погибла целая березовая роща. Так ему и надо, решил он и поехал дальше. Замир пытался позвать садовника, но из горла выходил только хрип.

Он попробовал подняться, мозг пока еще отдавал команды, но ни один мускул уже его не слушался. С ужасом он ощутил неимоверную тяжесть собственного неподвижного тела и лишился чувств.

По дороге на виллу гуськом следовали три огромные фуры: с режиссером и его ассистентами, с электриками и со звукооператорами. Вместе со своим скарбом они напоминали кочующий цирк. Сверчки перестали скрипеть, и только пара цикад решилась бросить вызов гулу моторов. Сорока-воровка планировала над режиссерским грузовиком. На крутом повороте перед въездом на виллу Каробби к сосне было прикреплено круглое зеркало, в котором вот уже сорок лет отражалась дорога. Один из пульманов толкнул его бортом, и угол зрения зеркала круто изменился. Отныне оно видело только небо, верхушку кипариса да изредка белый след пролетающего реактивного самолета.

Караван припарковался за сценой, и из машин с предельно независимым видом высыпали техники в черных очках, с большими и очень большими животами, с самоуверенными, целеустремленными и высокомерными физиономиями. Немедленно назрело противостояние с голубками Руджери, которые уже не одну неделю работали здесь и считали эту территорию своей, знали все ее потаенные уголки, запахи, сквозняки и шумы. Они близко к сердцу приняли вторжение людей Марко Болди. Телевизионщики лезли во все щели бесцеремонно, как колонизаторы, ни с кем и ни с чем не считались. Они, словно штурмовики, обрушились на декорации, все передвигали, грязнили и царапали. Назревала перепалка, и тогда Болди приструнил своих людей, а Руджери отпустил голубков до вечера с площадки.

Режиссер, раздувая щеки и расставив ноги пошире, следил за техниками, которые тянули провода. Рядом за приготовлениями наблюдал Руджери в черной тунике и широкополой соломенной шляпе. Он знал, что Замира в тяжелейшем состоянии срочно увезли в больницу. Ему было горько, как будто все то, что он придумал, то, что сейчас происходило, на самом деле не должно было выходить за границы его больного воображения.