Мать суетилась в кути. Иногда она замирала у печки, всматривалась в сына.

— Кольша, спросить тебя хочу, — голос у матери тихий, — вот зашел ты в избу, а лба не перекрестил. Это как?

— Ты вот о чем, — усмехнулся Николай, еще раньше заметивший беспокойство матери. — Отвык я от этого в лесу. Да и ни к чему.

— Мог бы перекреститься. Четыре ж года не был.

— Мог бы, да руки были заняты. И Устя теперь не крестится.

— Ну, нет. Этому не бывать. Ты как хочешь, ты красный партизан, а Устя — девка. Замуж выйдет. Ребятенки пойдут…

Гостей у Крюковых собралось много. Пришел Федька с матерью и крестной, пришел Северька с отцом, Лучка Губин. Устя хотела сбегать за Симкой Ржавых, но Федька остановил: не надо. Устя удивилась, но промолчала.

— Не хочется мне эту волынку тянуть, — пояснил Федька.

Когда гулянка была в разгаре, ввалился Филя Зарубин с пьяным Ганей Чижовым. На фуражке у Гани огромный красный бант.

— Алеха, — крикнул он еще с порога, — поднеси партизану рюмку! Большую наливай, — куражился Ганя.

Подвыпивший хозяин шумно потащил Филю и Ганю к столу.

— И когда ты успел стать партизаном? — искренне удивился Алеха, подавая Гане рюмку.

— Завтра ровно неделя будет, — сообщил Филя.

— Послезавтра, — уточнил Федька.

— Давайте выпьем за счастливую жизнь, — предложил хозяин дома, — чтобы без белых и без коммунистов.

— Это ты про что? — удивился Николай. — Как без коммунистов? А меня ты куда денешь? Потом, мы вон Северьку в партию принимаем.

— Мы по половине не пьем, — тряхнул чубом Лучка.

— Ты, Кольша, коммунист? — ошарашенно глядел Алеха.

— С чьего-то голоса, тятя, говоришь.

Алеха выпил, но не закусывал, сидел с открытым ртом. Сдался он легко.

— Ну, если ты коммунист, тогда и с коммунистами жить можно.

Ганя говорил Федоровне:

— Нам, которые кровь за вас проливали, почет теперь должен быть.

— Лихой Ганя партизан, — скалился Федька. — Его сам Смолин в ординарцы хотел взять.

Лучка потянулся к гармони.

— Дуй, паря, плясовую, — коротконогий Филя выскочил на средину избы. — Давно не плясал.

Лучка осторожно перебирал лады, словно ощупывая гармонь, потом рванул меха, Филя вздрогнул телом, ударился вприсядку, Федька азартно потирал руки, ухал и присвистывал.

Устя вышла на крыльцо. За ней выскользнул Северька.

— Вот и вернулась ты домой.

— Вернулась.

Устя нагнула Северькину голову и, не боясь, что увидят, крепко поцеловала.

На крыльцо вышел Ганя, пьяно погрозил пальцем и, заплетаясь ногами, закачался к воротам.

В избе перестук каблуков. Федька пляшет до седьмого пота. Рыжие волосы мокрыми прядями падают на лоб, глаза блестят. Вьется волчком Филя, выбивает дробь Алеха.

— Ну, спасибо тебе, Лука, — сказала хозяйка, когда плясуны утомились. — Давно я в доме гармошки не слышала.

Поселок взбудоражила новость: в тальниках поймали начальника семеновской милиции Тропина. Не успел начальничек уйти на ту сторону.

Два дюжих партизана проволокли его по людной улице и заперли на задворках богомяковского дома, в бане. У низкой и массивной двери поставили часового — партизана крюковской сотни Григория Эпова.

Григорию поручение пришлось не по душе.

Вся сотня, чуть ли не полностью состоящая из караульцев, гуляла по родне и знакомым, а он, Эпов, только потому что из Тальникового, должен караулить эту гадину.

Григорий ходил вокруг бани, сухой бурьян похрустывал под его ногами.

— Попался, кикимора бесхвостая, — Эпов заглянул в темное и узкое окошко.

Не получив ответа, Эпов обиделся еще больше и сообщил в оконную темноту:

— Теперь не уйдешь. Слышишь аль нет?

По широкой улице ходили казаки, празднично приодетые бабы, слышалась гармошка, где-то пели песни.

Эпов сердился на Смолина и на командира своей сотни. «Цацкаются со сволочью. К стенке бы его сразу. Карауль тут». Он услышал возбужденные голоса и вышел из-за угла бани. К бане шла группа мужиков.

— Не убежал еще Тропин?

Часовой приставил винтовку к ноге.

— Не для того стою.

— Давай мы тебя заменим, — сказал горбоносый, и Григорий узнал родственника давно расстрелянного Кехи Губина.

Мужики явно что-то замышляли.

— Чего надо? — Григорий поправил на боку шашку. — Неспроста ведь пришли.

— Да откуда ты взял? — горбоносый деланно удивился. — Скучно, думаем, тебе. Вот и подошли покурить. Может, выпьешь? Все гуляют, — он достал из широких голубых штанов фляжку, взболтнул.

Григорию очень хотелось выпить. Он даже представил, как спирт обожжет горло, сделает мир веселым и легким.

— Нельзя мне. На посту. Так чего надо?

— Побег пришли Тропину устроить, — горбоносый сказал это зло и решительно.

Эпов клацнул затвором винтовки.

— Кончай шутить. Мотайте все отсюда!

Мужики, до сих пор молча курившие, заговорили.

— Ты нам не встревай.

— Защитничек нашелся.

— Свяжем тебя, да и дело с концом.

— Мы Тропину побег на небо устроим, — родственничек Губина показал прокуренные зубы. — И ты не мешай.

Григорий понял, что задумали мужики.

— Не надо это, ребята. Не позволю, — но в его голосе не было твердости… — Давайте-ка лучше покурим.

Мужики сели на сухие бревна, сваленные возле бани. Горбоносый протянул Григорию фляжку. Григорий запрокинул голову, мутный ханшин струйками бежал по подбородку.

— Х-хараша, язва. А что же я скажу командиру?

— Навалились, дескать. Скажешь, сила у них, у нас то есть. Мы ведь хочем с тобой полюбовно договориться. И ты нам едино препятствие не сделаешь.

Тропин, прислушивавшийся к жуткому разговору, припал к окошку, надрывно закричал:

— Убивают!

Не след бы Тропину кричать. Гришку Эпова не разжалобишь криком. Ненавистный голос только подстегнул. Подкатил лохматый комок к горлу караульщика, взбаламутил душу.

— Давай. Один ответ. Не то еще убежит.

Двое казаков откинули тяжелое бревно, подпирающее банную дверь, бросились в полумрак. Послышалась возня, высокий крик, и все затихло. Казаки вышли из бани, смущенно щурились на солнце, вытирали о траву широкие кинжалы.

— Как свинью, зарезали.