Через полчаса Эпова арестовали по приказу Осипа Смолина и посадили в ту же баню.

Но часового не поставили, лишь дверь придавили бревном.

Горбоносый родственник Губина и его дружки притащили в баню громадный кусок мяса, банчок спирта и устроили гулянку.

— Ты, паря, теперь наш друг, и мы тебя не бросим. За добро мы завсегда добром платим.

Подвыпив, новые приятели звали Эпова плюнуть на баню и отправиться в соседний дом, где сегодня закололи барана и варят свеженину, а пока он, Гришка, ходит по гостям, за него любой может посидеть, Но Эпов, обидевшись, объявил, что из бани он ни за что не выйдет, пока его не попросит об этом сам Осип Яковлевич.

Тогда горбоносый решил, что можно вообще никуда не ходить, и отправил одного из казаков за новым банчком.

Увядали, грустили травы. Срывались с места пожелтевшие шары перекати-поля, ударялись вперегонки со светлыми, возникшими из утренних холодных туманов тягучими паутинками. Догоняли уходящее лето. Табунились желтогрудые ласточки. За поселком выписывали широкие круги готовящиеся к отлету журавли. Не сегодня-завтра упадут заморозки. Степанка по наказу матери засыпал завалинку своего дома сухим навозом.

Второй месяц стоит в поселке партизанский полк. Белые тревожат, но лишь короткими наскоками, чаще по ночам.

На крестовом доме убежавшего за границу Богомякова теперь висит деревянная доска. На ней крупно написано «Ревком». У ревкома уже есть доброе дело, поддержанное всем поселком: решено открыть школу. На дрова для школы постановили разобрать старые амбары.

Недавно опять пришла тревожная весть: банда хорунжего Чипизубова, переправившаяся через Аргунь, в Степном вырезала весь ревком.

Говорили, что ходят в банде и бывшие посельщики. Среди них — Петр Пинигин. Услышав об этом, Федька недовольно глянул на Лучку. Не может забыть парень, что пришлось тогда, в Дальней пади, отпустить гада. И вот он ходит теперь по земле, пакостит. Лучка свою вину понимает.

— Теперь, ежели встречу, да еще в бою…

— Ищи ветра в поле.

Давние Федька с Лучкой друзья. Большие друзья. А трудно иногда понять Лучку. И не Лучка виноват в этом и не он, Федька. Никто не виноват.

Вот тогда, с Пинигиным. Сердцем понимает Федька, что в чем-то по-своему и только по-своему прав Лучка. Только никак он эту правоту ухватить не может. Голова же другое говорит: стрелять было надо. Нажать на курок — и все. В доносчика, в мразь. Не раздумывая. А Пинигин, он еще себя покажет. Но ладно: гора с горой не сходится, а человек…

На поиски Чипизубова выходила сотня Николая Крюкова. Но через неделю вернулась ни с чем: затаился хорунжий, затих. Но тут опять нашли на степной дороге двух порубанных партизан, ездивших за сеном.

Сотню Николая снова посадили в седло.

Грушанке Пешковой не спалось. Одолевали думы. И без того немудрящее хозяйство рушится без мужика в доме. Мать болеет, полгода почти не встает с постели. Отец, вечный охотник за тарбаганами, убежал горе мыкать в трехречье. Боязливый он, тятька-то. Остались в избе трое: мать, двенадцатилетний брат Кирька и она, Аграфена.

Сосед Петр Карауров сговаривает Грушку замуж. Думает девка, тяжело думает. Замуж давно пора. Перестарок. После Покрова двадцать два стукнет. Да и замуж как пойдешь: Петр — калека. Потерял ногу где-то на германском фронте. Только с другой стороны кинешь: кто возьмет девку, если дают за ней телку да двух овец?

Не спится Грушанке. Жарко девке. От дум жарко.

За окнами собаки залаяли. Конский топот слышится. Бухающие мужичьи голоса. «Чужие кто-то». Грушанка к окну припала, отодвинула в сторону стеклинку.

По дороге вершие едут. Один коня напротив дома придержал. Усталые кони, много верст, видно, одолели.

— Господин хорунжий… — слышится из темноты.

— Мамочки, белые! — Грушанка от окна отпрянула. — Думала, никогда больше в Тальниковый не придут.

— Господи, да когда это все кончится, — за занавеской мать ворочается. — Опять стрелять начнут. Прячься, доченька, от греха подальше.

Грушанка стоит посреди избы босая, волосы распущены.

— Нас не тронут. У нас отец за границей.

— Прячься, беги. Потом поздно будет. Х-хосподи!

Страшно чего-то стало Грушанке. Метнулась к печке, прыгая на одной ноге, надела братнины ичиги. В сенях схватила узду, брякнула удилами и с крыльца — в темноту.

Спутанные кони паслись у ключа. Грушанка поймала игреневого мерина, быстро взнуздала, вместо седла на широкую лошадиную спину бросила курмушку. Подвела коня к груде камней, с камней прыгнула на круп.

Легонько стукнув Игреньку путами, Грушанка направила коня к далекому размытому темнотой горизонту, изредка останавливалась, прислушивалась.

Поднявшись на хребет, выехала на дорогу. Отсюда уже не слышно даже лая собак. Тихо, темно, тревожно. Со стороны поселка ветер донес хлопки трех винтовочных выстрелов, и эхо отразилось в сопках.

Игренька бежал крупной рысью, весело. Встряхивал гривой, играл удилами, старался вырвать повода и перейти в галоп. Ему, видимо, нравилась эта свежая ночь и дорога, чуть прихваченная морозцем, о которую так замечательно стучат его молодые копыта.

Потом Игренька на шаг перешел. Медленно время идет. Спать охота.

В стороне огонек мелькнул, мягкий, быстрый. Или показалось только. Грушанка остановила коня, пригляделась.

Неясно видны разрушенные постройки. Вон ее куда занесло! Холодно стало спине. Резко рванула повода; Игренька крутнулся на месте, ударился махом. Надо скорее уйти от брошенной заимки.

Страшно одной в степи. Хоть в поселок возвращайся. Видно, верно водит кто-то ночью по степи, если заехала она сюда. А испугаться было чего.

Лет пятнадцать назад решил на этом месте поставить заимку справный казак из Караульного. Пастбища хорошие, вода есть. Но приглядел эту падь и другой, побогаче. И столкнулись мужики. Тот, кто побогаче, построил заимку. Не посмотрел, что кто-то уже занял это место. Второй не захотел своего упустить, пригрозил:

— Смотри теперь.

И в Тальниковом, и в Караульном знают эту историю. Рассказывают при случае.

На заимку приехали со скотом женатые сыновья мужика. Первая ночь. Ложились спать — все было спокойно. А в полночь — началось. От двери песок полетел. Да прямо в лицо. Глаза забивает, дышать не дает. Ночевщики шубы на головы натянули. И так до первых петухов. Утром встали — ни на шубах, ни на полу песка нет. Сразу сообразили: нечисто тут. И к отцу, в поселок. Дескать, так и так, и больше мы не останемся там ночевать. Отец, конечно, не поверил. Накричал. Сам приехал и винтовку с собой прихватил.

Ночью опять началось. Старик стрелять давай. Прямо через дверь. А песок еще пуще летит. И с песком — камни.