что где-то совсем рядом есть незримый журчащий спуск горной воды. В потоках по боковому склону он различал зеленые руки осин — миллионы крутящихся листиков. Затем прыгнул в «шершня» и был таков.

Покадровая съемка показала бы бледнейшую мятно-зеленую полоску на фоне гор и неуклонный ливень трансконтинентальных комьев земли из-под умирающих боковых нижних молдингов и пробитых выпуклин крыльев. За спиральной ящеркой дефектов стекла — озабоченное лицо его, Болэна. Что он вообще кому-нибудь сделал?

Человек из «Тексако», возбудившийся от вида шандарахнутых восстановленных шин, сказал:

— Валяйте, звоните. Не межгород, мы надеемся. — Болэн огляделся. Больше никого не было.

— Мы?

— Вы и я.

— О, нет-нет-нет, нет, просто местный звонок.

Минуту спустя Болэн попросил Камбла дать ему Кловиса. Тот подошел к телефону.

— Алло? — опасливо спросил он.

— Я, Болэн. Сваливайте оттуда. Я не хочу, чтоб вы впаривали нетопырью башню моей будущей родне.

— Будущая родня. Вы б их слышали на вашу тему, дружок.

— Слышал и больше не хочу.

— Лошадь, что и до финиша не дотащится.

— Этого мне знать не нужно.

— Вы где?

— В «Тексако».

— Возвращаться вообще собираетесь? — Стало быть, Кловис просек подлинную тональность Болэнова отъезда.

— Тело говорит, что да.

Не было его час. Когда он уселся за стол, видно было, что Фицджералды принюхиваются к протечкам топлива из «шершня». Однажды Болэн видел портрет Андре Жида у себя в библиотеке, в уютной ермолке, он смотрел на переплетенный фолиант и пыхал «Голуазом». Подумав об этом сейчас, Болэн не смог до конца понять, зачем ему и дальше получать здесь люлей, в присутствии объедков завтрака и истощенных грейпфрутов.

— Мы провели невероятную беседу с вашим начальником, — сказала ему барыня Фицджералд.

— Хорошо, — сказал Болэн.

— Об этих диковинах, этих нетопырьих башнях, что вы с ним навязываете.

— Я лишь простой плотник, — сказал Болэн.

— Мистер Кловис говорит, вы оправляетесь в Ки-Уэст, — сказал Фицджералд, неестественно воодушевленный тем, что способен об этом объявить.

— Это для меня новость.

— Ага, — ухмыльнулся Кловис, — так и есть. Вы к остальному готовы?

— Готов.

— Я их прижал на двадцать кусков: одна башня и только одна. Естественно, это будет наш шедевр. — Известие Болэна порадовало; хотя ему было мучительно, что Кловис эдак доверительно разговаривает при Фицджералдах. — Одна загвоздка. Там нет летучих мышей. Придется нам привезти своих. Единственная тонкость. И вы слышали меня про двадцать кусков.

— Да. — Болэн поморщился. Они беседовали так, будто в комнате, кроме них, никого не было.

— Видали б вы те двухстраничные телеграммы, что я им туда впихивал. Вы этого не знали, но я сочинял эти чертовы запросы на дне того ручья. И видали б мой литературный стиль. Прямо из того авантюриста Уильяма Биби{161}, по чьим стопам под водой мне всегда очень хотелось пройти сквозь атоллы Микронезии.

— Вы о чем это, к дьяволу, толкуете?

— О двадцати тысячах долларов, — сказал Кловис, — и том, как мы их получили.

Примерно когда стало очевидно, что Болэн не только вскоре очистит территорию, но и, быть может — хотя Фицджералдам очевидно это не было, — прихватит с собой Энн, Камбл начал составлять причудливый набросок собственных планов: всё к тому, чтобы задать себе вопрос, желает ли он отправиться в Исправительное Учреждение Оленьего Приюта, а там заняться изготовлением номерных знаков для автомобилей или нет, и это — ради удовольствия задвинуть Николаса Болэна на подобающее тому место и, неким окончательным манером, проучить его навсегда. Вопрос такой в конечном счете вытекал из фантазии о том, как сам он выскакивает из низкого, густого кустарника, выносится из этих кустов почти невидимо на полной своей скорости, дабы двинуть Болэна по башке чем-то плотности, сопоставимой с круглым бойком молотка, чего будет довольно, чтобы Болэн не поднялся с этого места ни на чем, за исключением носилок для усопших. Он хихикнул от мысли о Болэне, плавающем в мозгах и цереброспинальной жидкости. ПсМ{162}, если считаешь, что его заслужил, поскольку все в свои руки тут берет Господь! Бренн был пареньком набожным.

Облегчение, полученное Камблом от того, что он разработал схему действий, позволило ему насладиться, как некогда всегда с ним бывало, своим флигелем. На полке рядом с «Моторолой» лопался от маков синий цветочный горшок — их высадили прямо из пакета «Бёрпи»{163}. Для этого потребовалась нежная любовная забота! Его открытки, ковбойская бумага для письма, электрический хлыст для скота, облегающие солнечные очки, «винчестер модель 94» калибра 30–30{164}, купальный костюм (модели Роже Вадима{165}), грыжевой бандаж «Абсорбина-мл.»{166} и детекторный приемник «Филмор» с рамочной антенной{167} — все они были аккуратно выставлены в бездверном чулане рядом с телевизором. Его ременная пряжка из «4-Эйч»{168}, игральные кости из ангорской шерсти, деньрожденные открытки (30) от бабушки и каталоги причудливой галантереи лежали на комоде рядом с дедушкиной конфедератской пилоткой и прабабушкиным ночным горшком твердого фарфора, из которого он съел несказанный тоннаж протравленного зерна и круп с фабрик Бэттл-Крик, Мичиган{169}.

А на стенах было множество табличек из лакированной сосны, украшенных девизами. И были там снимки подружек, призов из кегельбана, пришпоренных тачек, дохлого орла, распяленного на броском капоте «бьюика-роудмастера»{170}. В верхнем правом ящике комода под армейскими носками хранилось множество нечетких снимков щелки Энн. Подсмотренная из-под пола бани бесстрастным глазом «полароида», сама по себе она казалась маленькой, неотчетливо тревожной птичкой, не сильно отличающейся от крохотного извода американского орла, лежащего на капоте «бьюика-роудмастера»; во всяком случае, тревожной для Камбла, кто, будемте честны, никогда толком не понимал, как к ней относиться. В чем прок делать много снимков этой клятой штуковины, если ее не потрогать?

Кровать была просто кроватью. Стулья — лишь компашкой стульев. Имелся параболический обогреватель с черно-белым фабричным шнуром. Обычнейшая компашка окон — ну, всего четыре; но они, казалось, занимали всё вокруг. Одно располагалось близко от двери и сегодня обрамляло пылающую красную харю несчастного Дьюка Фицджералда.

— Выдьте-ка на минутку, Бренн.

Внутри находился лишь один Бренн Камбл, и тот вышел.

— Сэр?

— Неужто вы ничего не можете?

— Он не дал мне возможности.

— Дал позавчера ночью. Я обнаружил вас в нокауте у него на пороге.

— Меня подло подбили, сэр.

— Ну, Камбл, а я думал, у вас в этом свой интерес имеется.

— Сэр?

— Я имею в виду, что не знаю, отдаете ли вы себе отчет, к чему он ее принуждает.

В главном здании упала и еле слышно разбилась тарелка.

— О, еще как отдаю,