Там же, неподалёку от поля, на краю говорливой берёзовой рощицы, рядовому Мануйленко вырыли могилу. Поскольку серьёзное наступление пока не состоялось — что-то там не состыковывалось в штабах армий, державших здешний фронт, то образовалось кладбище: кто-то попал под выстрел изворотливого снайпера-эсесовца, кого-то накрыл шальной снаряд, принесшийся с далёких высот, куда немцы затащили несколько гаубиц, кто-то погиб по обычной глупости… Хотя глупых смертей не бывает, и по глупости люди погибают очень редко. А может быть, даже не погибают вовсе.

Всякая смерть сложна, она предсказана судьбой, назначена. Если хотите, высшими силами, всякая смерть — это неостановимый процесс.

Говорят, что на войне к смерти привыкают, становится она такой же привычной, как дождик в июле или грязь в сентябре… Ничего подобного!

Сколько Горшков ни хоронил своих людей, ни одни похороны не были проходными, все оставили след, все словно бы душу его проткнули.

В том числе и похороны Мануйленко.

Единственный человек, которого Горшков ругал за Мануйленко, был майор Семёновский. Нет бы ему обойтись своими штабными обозниками, и всё было б в порядке. Но майору понадобился кто-нибудь из группы разведки. Для чего? Для осознания собственной значимости, что ли? Тьфу!

Горшков постоял несколько минут молча над могилой Мануйленко, творя про себя молитву и прося, чтобы мёртвый боец, так ни разу и не сходивший в разведку, простил его, — потом нагнулся, поднял из-под ног большую глутку земли, размял её и кинул вниз, на дощатый, сколоченный из ровных и оструганных досок гроб.

Хорошо, что домовину настоящую сколотить удалось, и кладбище подобралось, можно сказать, настоящее, если бы хоронили казака в наступлении, ни деревянной домовины у него не было бы, ни весёлой компании…

Наступление, о котором так много говорили — и шёпотом говорили, и вслух, — похоже, становилось реальностью — Горшкову с разведчиками приказали захватить высотку, расположенную в ничейной зоне, чтобы оттуда можно было корректировать огонь полковых пушек.

Собственно, захватывать её нечего было, она же — ничейная, другое дело — её надо было хоть как-то, примитивно, на обезьяньем уровне оборудовать, вырыть окопчик, затащить в него стереотрубу на ножках, накрыть схоронку сверху зелёным пологом, чтобы блеск линз не засекли фрицы — словом, сделать всё, чтобы могли работать и разведчики, и корректировщики огня, и вообще все, и кто захочет понюхать, чем пахнут жареные фрицы.

Горшков крикнул Мустафе:

— Бери автоматы, свой и мой, и — пошли!

— Куда, товарищ командир?

Ах, Мустафа, Мустафа, мог бы и не задавать таких вопросов.

— На Кудыкину гору!

На передовой, в стрелковой роте, куда они пришли, распоряжения отдавал всё тот же командир — старший лейтенант с усталым лицом, рота его уже два месяца не вылезала из окопов. Увидев Горшкова, он поднял приветственно руку.

— Что богов войны привело к нам, простым смертным окопникам? — спросил.

— А вот, — Горшков ткнул стволом автомата в неровную сопочку, крутым прыщом выросшую на теле земли, сплошь в буйном кустарнике. То, что на ней много травы и кустарника — это хорошо, спрятаться будет где.

— Толковая высотка, — похвалил командир стрелков выбор артиллеристов, — только для нас она ни то ни сё… Хотя мы, не скрою, несколько раз нацеливались на неё, посылали людей, но фрицы обязательно начинали возмущаться, подтягивали миномёты, пуляли, подключали артиллерию, тоже пуляли, и мы отступали… Зачем нам этот пуп? — командир роты, сделав пренебрежительный жест, припал к биноклю — что-то не понравилось ему на переднем крае немцев, какое-то шевеление там началось, и старшему лейтенанту сделалось не до гостей.

Передвинувшись по окопу в глубину, к сопочке, Горшков также приложился к биноклю, осмотрел местность. Несколько старых воронок, уже забитых бурьяном, два свежих взрыва, вывернувших кусты вместе с длинными, похожими на верёвки корнями, неровный стежок, проложенный в высокой пожухлой траве — на взгорбок этот ползали ротные умельцы, искали там чего-то, но, видать, не находили и каждый раз возвращались ни с чем, последний раз ходили совсем недавно, это было заметно невооружённым глазом. Горшков отнял бинокль от глаз и сказал Мустафе:

— В сумерках туда и поползём, обследуем на предмет дальнейшей жизни.

— Всё ясно, — многозначительно произнёс Мустафа.

Ему действительно всё было ясно — с сопочки этой можно как нельзя лучше корректировать огонь пушек. И делать это придётся корректировщикам да разведчикам. Мустафа полностью овладел обстановкой в полку, даже артиллерийской терминологией, и той овладел.

Когда небо побурело, белые пушистые облака, плававшие в нём, потемнели и сделались твёрдыми, будто были выструганы из дерева, а земля стала мрачной, старший лейтенант и Мустафа перевалились через бруствер окопа и поползли к сопочке.

Ползли не торопясь, аккуратно, так, чтобы не издавать ни одного звука и тень за собой не волочь, и трава, слившаяся в единый монолит, где бывает заметно шевеление каждой пушинки, чтоб не смещалась в сторону, — и Горшков и Мустафа это делать умели.

Сопочка тем временем погрузилась в предночную тень, заползающее за горизонт солнце находилось в противоположной стороне, за сопочкой, в недалёких кустах бодро затенькали невесть откуда прилетевшие птицы — обычно они стараются держаться подальше от передовой, — но вскоре принесшийся порыв холодного ветра отогнал их в сторону. Сделалось тихо. Даже выстрелов не было словно люди с винтовками сморились, — ни с нашей стороны не звучали, ни с немецкой. Перерыв.

В тиши ползти сложно. Опасно. Горшков остановился и, вывернув голову назад, немо шевельнул губами. Мустафа всё понял — научился разбирать бессловесные фразы командира:

— Слишком тихо… Переждём немного.

С этим Мустафа был согласен.

Минут через пять на немецкой стороне ударил пулемёт. Горшков по голосу узнал: МГ… С нашей стороны дружно протявкали два трофейных автомата — патроны в дисках родных ППШ тратить было жалко, поэтому тратили немецкие, затем увесисто, громко хлестнула трехлинейка — хорошая всё-таки винтовочка была изобретена царским генералом Мосиным. Впрочем, говорят, когда он её изобрёл, был простым капитаном. Капитаном русской армии.

Приподняв голову и послушав пространство, Горшков сделал знак Мустафе: поехали, мол, дальше…

На этой, не видимой из немецких окопов стороне, можно было сейчас подняться в рост, либо в полурост и, не мучаясь совершенно, взбежать на высотку эту, но что-то Горшкова останавливало, удерживало что-то… Что именно, понять старший лейтенант не мог.

Шутники в таких случаях говорят «внутренний голос», но это был не внутренний голос, а что-то более серьёзное.

Неожиданно Горшкова за ногу потянул Мустафа — команда «Стоп!». Значит, ординарец что-то увидел… Через несколько мгновений Мустафа очутился рядом со старшим лейтенантом, потыкал перед собою рукой. Горшков пригляделся и невольно похолодел — впереди находилось хорошо замаскированное, совершенно незаметное ложе, в котором дремал немец — горбоносый унтер в кепке с длинным козырьком. Рот у унтера был открыт, на языке пузырилась слюна. Правильно про таких говорят — полоротый, очень точное слово найдено народными умельцами. Чуть не проворонил унтера Горшков, это везение, что горбоносого немца свалила усталость, а может, и не усталость, а однообразный вид наших окопов.