Сушилин. В вагончике оживление. Сушилина знают как фантазера. Над ним посмеиваются, но и жалеют его.

— Я хочу сказать вот что! — Сушилин ребром ладони рубит воздух. — Тут говорят, что мы, дескать, перевыполнили план и чего-то там добились, но это ведь натуральная же липа, товарищи!

Он с комсомольским энтузиазмом встряхивает головой, обводя вагончик голубыми, неподкупными глазами. Рогачев громко откашливается, с уныньем чувствуя, что собрание теперь затянется. Сушилина не уймешь. В вагончике довольный гогот:

— Давай, Сушилин, вставь им пистон!

— Ну загнул, парень!

— Все он правильно говорит…

Сушилин поворачивается к президиуму:

— Вот давайте спросим у товарища Рогачева, стал бы он жить в доме, который мы только что сдали?

— Ты, Сушилин, давай по существу! — Прораб строго унимает шум, стуча по графину. — Что ты имеешь в виду?

— А то, что дома, товарищ Рогачев, строятся не для плана, не для процентов сверхплановых и нашей славы, они строятся для того, чтобы в них люди жили! А как жить в доме, где с потолка обваливается штукатурка, не проведена электропроводка, двери не закрываются и вода не течет? Мы получаем премии, мы кричим ура, а если разобраться — это же надувательство, обман! Как же так, а?

В светлых глазах Сушилина недоумение. Плановик усмехается над этой наивностью. Рогачев хмурится.

— Ведь мы не просто дома строим, мы ведь строим новое общество! — горячится Сушилин.

— Довольно демагогии! — решительно прерывает его Рогачев. — Тебе, Сушилин, я вообще выступать запрещаю. Устроил тут цирк, понимаешь… Если с чем не согласен — пиши. А тут нечего со своими прожектами соваться!

Сушилин под общий смех садится. Рогачев попал в самое больное место. Весь трест знает о странном каменщике, который пишет во все инстанции, предлагая проекты всеобщей, коренной перестройки. Всего. Он предлагает вообще отказаться от денег, не платить зарплату, а выдавать продукты натурой. Продукты и вещи. Сколько наработал, столько получай. Не будет спекулянтов, говорит он, никто не станет заводить кубышку, потому что денег не будет. Его вызывали в трест, с ним беседовали, ему внушали. «Хорошо, — говорил он, улыбаясь. — Вот вы считаете меня идиотом, а я предлагаю: давайте сами подадим пример — откажемся от денег. Вы говорите, что никто этого не поймет, что еще рано, — хорошо, посмотрим, но давайте попробуем, что вам мешает?» Трудно говорить с каменщиком, который на ночь читает Руссо.

Вагончик хохочет. Сушилин сидит, опустив глаза и чувствуя горячие толчки крови в висках. Он не понимает, почему люди не хотят. Почему они смеются и не верят. Почему проекты новых зданий, над которыми он корпит ночами, один за другим возвращаются к нему из разных инстанций. Не понимает, как некий пришелец, живущий в другом измерении.

…В вагончике гул спорящих голосов. Вскидываются руки, и багровому от стыда Ваське Гурьеву единогласно вкатывают строгий выговор. Собрание окончено.

У выхода они сталкиваются. Лопарев и Сушилин. Сталкиваются на мгновенье, чтобы тут же разойтись.

Лопарев садится в машину и долго выбирается на трассу, петляя меж деревянными домами окраины. Выбравшись, дает полный газ. Он моментально забывает о собрании и вообще о работе. Работа работой, она существует, чтобы обеспечивать все, что помимо нее. Мимоходом подвозит замерзшую девчонку, не глядя, сует рублевку в бардачок. Он собран, немногословен и вежлив.

Сушилин идет по пустырю сквозь летящий свет к автобусной остановке. Ветер мечется меж штабелей железобетонных плит и груд кирпича. На кране со скрипом мотаются незакрепленные стропы, леденящий ветер толкает в спину, лезет за шиворот, но Сушилин не замечает ничего. В его разгоряченном мозгу возникают картины одна другой фантастичнее. Он видит светлые города под легкими прозрачными куполами, смеющихся загорелых людей, странные летательные аппараты, похожие на прозрачных стрекоз… Потом виденье сменяется другим: он на высокой трибуне, а вокруг — море голов, бесконечно уходящее к горизонту. Он говорит, и толпа в едином порыве вскидывает вверх руки, голосуя. Пурга свищет, сечет лицо, Сушилин запинается, вязнет в снегу, но с губ его не сходит улыбка. Он видит силуэты светлых городов, не замечая ни ветра, ни тонкой ледяной струйки, скатившейся за воротник. Он счастлив, да, счастлив.

Тихоокеанское шоссе

Надо было наконец решаться, но все как-то не выходило и, мельком глянув на ее улыбающееся лицо, бездумно болтающий накрашенный рот, тем временем как она, поминутно поправляя волосы, откидывая их светлую шелковистую волну за плечо, разглядывала зал, отыскивая знакомых, он опять закурил и, отвернувшись, стал смотреть сквозь высокую, от пола до потолка, стеклянную стену кафе на сумеречную вечернюю улицу в бесконечном людском потоке по тротуарам, в пестром автомобильном мельканье. Проехал кузнечик-троллейбус и в изумленно изогнутом лобовом стекле, где рдел осколок заката, пронес мелькающее переменчивое отражение домов с лепниной и фигурными балконами, толпы и деревьев. Стекло заволакивало тенью, и в нем уже видны были тусклые отражения стеклянных шаров под потолком, ряды столиков сплошь в сиянии фужерного стекла, снующие официантки с подносами, мужские и женские головы, оркестр на возвышении в полумраке перепутанных проводов, никелированном и медном блеске. Все это плавало в сизом сигаретном дыму, пчелином гуле десятков голосов, который вдруг взрывался чьим-то хохотом или звяком уроненного на тарелку ножа…

Тень поднимается с севера, где небо темнеет и становится огромным, нависает над головами, и вот глаза начинают реже моргать, стекленеют, забытая сигарета дымится на блюдце — и мгновенное оцепенение, предчувствие ночи и беспощадного расчета, который почему-то так никогда и не настает, отступая в блеклую серость утра. Но вот теперь, когда воздух становится гуще, плотней и начинается тихое движение теней на пустующих улицах, когда небо пустеет и веет льдом, кажется, что все возможно…

Он встряхнулся, отгоняя оцепенение и, взяв бокал, отпил глоток.

— Может, поедем домой? — Он глянул на нее исподлобья, покручивая в пальцах бокал и как бы пробуя неиспользованную возможность. Их нужно было перепробовать все, чтобы совесть была чиста.

— Ну что ты, милый. Тут так хорошо! — Она опять отбросила волосы, окинув утонувший в чаду зал сияющими глазами. — А потом, если хочешь, не будем брать такси, а пойдем пешком. Представляешь, — ночь, фонари и мы с тобой вдвоем…

Она положила ладонь на его руку, погладила, царапнула ногтем пожелтевший от табака палец и заглянула в глаза. Потом коснулась пальцем щеки и опустила веки, улыбнувшись.

— Слишком театрально. — Это прозвучало резко, но сдержаться он уже не мог. — Слишком красиво, понимаешь, слишком. Мне не этого хочется… А знаешь, чего?

— Чего же? — В ее глаза вплыла легкая отчужденная настороженность.

…А ты попробуй ей расскажи про свой страх. Расскажи, как в третьем часу