печальный, тоскующий взгляд, я понял, что он из той же породы. Шоссе лежало перед нами желтой, прорубленной в дебрях ночи просекой, и мы тихонько разошлись, пряча глаза, мучимые одной и той же мыслью…»

Она кричала ему в ухо, едва слышно за грохотом музыки:

— Пойдем? Уже расходятся.

Он вздрогнул, очнувшись, и увидел, что половина столиков пуста, официантки убирают посуду. Их лица под включенным светом казались сердитыми и помятыми, будто спросонья. Вечер прошел какими-то скачками, он не успел его заметить, казалось, из времени вынули несколько отрезков, в которые он собирался подумать о чем-то важном, но так и не подумал, и вот надо уходить. Он посмотрел на нее, вдруг подумав, что же она делала в этом времени, которое для него вдруг исчезло? Лицо ее было разгоряченным, и он глупо спросил:

— Ты что, танцевала?

— А ты забыл? — Она рассмеялась и опять его затормошила: — Ну пойдем, ты второй час таращишься в это окно как приклеенный.

— Я еще немного посижу.

— Один? Что за капризы!

— Еще немного посижу один, ты иди.

— Ну как знаешь. Ты вообще странный сегодня!

Она надула губы и встала, захватив сумочку. Он проводил глазами ее спину. В дверях она, не выдержав этой наигранной неприступности, оглянулась, он помахал ей и улыбнулся. Музыка кончилась, и сразу стало слышнее шарканье ног, разговоры, звяк посуды. За стеклом стояла черная ночь и в нем, как в зеркале, отражался весь зал. Он поднял бокал, и отражение приветствовало его. С ее уходом все стало легче и проще, многие вещи вдруг отпали сами собой и потеряли всякое значение. Он сморщил губы, сдерживая улыбку, он не понимал, что с ним происходит и почему ему так просто, понятно и легко. Вдруг он перестал слышать звуки, все они слились в монотонный гул, в котором нельзя было различить слова; казалось, его несла река, и вдруг он нащупал под ногами дно, и вот мир побежал мимо него в хаотическом шуме своих беспорядочных движений. И все это сразу перестало волновать, потому что шло, двигалось другое, не ощущаемое ни слухом, ни зрением. Что же это было? Он не знал, но, стараясь постичь, весь ушел в это, шестое ли, седьмое чувство, совсем перестав ощущать себя, не чувствуя даже боли в прижженном горящей сигаретой пальце.

На что же это походило?.. Он будто бы это слышал и теперь искал отдаленную ассоциацию, которая могла бы дополнить ощущение, заострить и дать дополнительный толчок.

…Да, может быть, именно-таки тогда, когда надо было подниматься по длинной мраморной лестнице, покрытой красным, чуть вытертым ковром, мимо статуй, гипсовых горшков с цветами и зеленью, сусального золота бра и медных завитушек на вычурных перилах. И вот кто-то, отдав поклон, с церемонной важностью распахивает тяжелую дверь со сделанной в виде дракона медной ручкой, — и сразу пыльная духота, полумрак, бархатная обивка кресел. Одна за другой гаснут в люстре электрические свечи, и полутьма начинает переливаться и мерцать отражением горящих на рампе лампочек в сотнях блесток, похожих на маленькие зеркальца. Притихает заунывный разнобой скрипок, откашливание, звук передвигаемых стульев, с тяжелого занавеса стекает в зал бархатная величественная тишина, и вот под негромкие аплодисменты выходит дирижер, раскланивается, поворачивается к пульту и, предостерегающе постучав палочкой, раскинув руки, какое-то мгновение замирает, и вдруг — взмах, который повторяют фалды фрака и вслед за этим движением, одновременно с ним, резкий, сабельный взмах смычков, и первый аккорд, взвинтив воздух, на какое-то мгновение замирает, зависает, как балерина, исполнившая трудное па…

Он поднял бокал и еще раз отсалютовал отраженному в стекле пустому залу с одинокой фигурой двойника. Теперь он знал, что нужно делать…

Конфуз

Елисеев Павел Григорьевич без дела сидеть не любил, хотя уже год как находился на пенсии. Сидеть сложа ручки — это было не в его натуре. Первое время, выйдя на пенсию, а работал он заведующим клубом, он скучал, места себе не находил и по ночам спал плохо, ворочался, но потом наладил контакт с районной газетой, которую редактировал его хороший знакомый, и все пошло как по маслу, в жизни опять появились цель и смысл. Он накупил массу пособий для рабселькоров и по вечерам, надев очки, тщательно их штудировал, шевеля по-стариковски губами и насупив кустистые седеющие брови, уяснял для себя разницу между очерком и, допустим, корреспонденцией. Жена, тоже пенсионерка, ему в этом не мешала, она целыми днями возилась на огороде, пропалывала огурцы, поливала клубнику, пасынковала помидоры, все что-то собирала, молола, варила, закатывала в банки. Павел Григорьевич это ее занятие презирал, считал бросовым, но варенье любил.

Вечера они проводили у телевизора, и Павел Григорьевич имел привычку вслух комментировать происходящее. Жена зевала и украдкой крестила рот, на что он неодобрительно супился, не раз и не два проводил с ней разъяснительную работу, но так ничего и не мог ей втолковать, — как женился на ней, будучи уполномоченным по кукурузе, уже в зрелом возрасте, так все с ней воевал по поводу ее религиозных замашек. Но, в общем, жили они мирно. У жены от первого, погибшего на войне мужа был сын и раз в год навещал их с семьей, у Павла Григорьевича никого не было.

Часу в одиннадцатом, если дело было летом, а зимой раньше, жена поднималась и, охая, вперевалку уходила в спаленку, душную от перин, половиков и нафталина, которым щедро пересыпались коврики и костюмы Павла Григорьевича, и там долго ворочалась на высокой кровати с пятью подушками одна другой меньше, зевала и охала. А Павел Григорьевич, досмотрев программу, на цыпочках уходил в кухню и, разложив перед собой тетради и несколько остро отточенных карандашей, нещадно дымил папиросой и супился, готовясь приступить к процессу бумагомарания, каторжному, но и приносящему особую, значительную радость, когда заметка в готовом виде появлялась в газете со скромными его инициалами внизу.

Писал Павел Григорьевич всякие заметки, часть их появлялась среди писем, которые газета регулярно публиковала, поставив на обсуждение какую-нибудь проблему — об озеленении, например, или о поселковом транспорте, то есть о двух маршрутных автобусах, которые ходили безобразно и никакого расписания не признавали. Еще его публиковали в рубрике «На темы морали». При этом нельзя сказать, чтобы Павел Григорьевич был очень уж моралистом, нет, делал он это скорее по обязанности, так как многие годы проработал в культпросвете и привык, что молодежь надо воспитывать. Его больше привлекало писать о недостатках. Недостатков в последние два года открылось столько, что это даже вызывало некоторое недоумение — куда раньше