Ну, ладно… Илья хмыкнул, поймал на себе настороженный недоумевающий взгляд сестрицы и плюхнулся, не дожидаясь приглашения, в здоровенное глубокое мягкое кресло. Невысокий худой Илья тотчас провалился туда по самую макушку, как в воду, и размяк от удовольствия, заблаженствовал.

Серафима осторожно и скованно присела на диван, стоящий рядом:

— Ты есть будешь?

Илья кивнул:

— Конечно! С утра голодный!

Еще чего не хватало — отказываться от жратвы! В кои-то веки попал в такой дом, может, в первый и последний раз, прямо дорвался, и не налопаться до отвала?! Ну, уж нет, фига, дураков нет! Он свое сегодня возьмет, не дадут — так вырвет!

— Я сейчас скажу, — пролепетала Серафима и торопливо вышла, ступая робко и связанно, словно боялась саму себя.

"Ни рыба, ни мясо, — подумал Илья, глядя ей вслед. — Селедка маринованная… Замороженная морковь… Наверное, пошла к матери… А чего это не видно ни папаши, ни его жены, кстати, тоже обладающей уникальным, диким именем?.."

Сестра быстро возвратилась:

— Я попросила Анну Тимофеевну накрыть нам здесь.

— А кто это — Анна Тимофеевна? — Илья с наслаждением вытянул уставшие за день ноги, кайфующие на ворсистом ковре.

— Это наша экономка, ну, домработница, — поймав его удивленный взгляд, пояснила Серафима.

— Роскошно живете… — протянул Илья. — Интеллигентно! Настоящие буржуи!

— Маме тяжело справляться с домашним хозяйством, — виновато объяснила девочка. Ее глазки стали еще растеряннее и пугливее. — Она много помогает папе.

— Много? — насмешливо пропел Илья. — Никак, пишет за него?

Он брякнул это просто так, ни с того ни сего, даже не подумав, но Серафима вдруг очень испугалась. Худенькое бесцветное личико стремительно побледнело, вытянулось, растерянные глазки забегали, как тараканы, почуявшие внезапную беду в виде какого-нибудь дихлофоса.

— Ты… что?.. — пробормотала она. — Разве ты… что-нибудь знаешь?.. Почему пишет?.. Просто помогает ему… Что в этом страшного?.. Они вместе обсуждают каждую строчку, обдумывают… И все…

Илья догадался, что неожиданно попал по больному месту, угодил в самое сокровенное и скрытое. И на этом можно неплохо сыграть и что-нибудь выиграть. Во всяком случае, пошантажировать папашу и его вторую жену. А искусством шантажа Илья владел в совершенстве. Еще в школе, подсмотрев, кто из его одноклассников пользовался на контрольной шпорами, он недвусмысленно обещал донести учителям, если не будут выполнены его условия. Одноклассники, сцепив от злости зубы и проклиная в душе наглого и подлого, ухмыляющегося Охлынина, соглашались на все. И тогда Илья вымогал деньги, вкусную дорогую еду, иногда даже тряпки, например, выцыганил у одного парня хорошие джинсы.

Мать нередко удивлялась этим свалившимся с неба дарам, приставала к сыну с вопросами, но он всегда ловко ускользал от них, на ходу выдумывая что-нибудь хитрое, хотя и недостоверное. Мать его досужим россказням и вымыслам, конечно, не верила, но в дальнейшие подробности не вникала. Боялась узнать совсем нехорошее и, как многие люди, страшась неизведанного, разумно предпочитала ничего не выяснять.

— Это знают все! — нагло заявил Илья вконец перепугавшейся сестре, оседлав своего любимого конька и с новой силой ощутив жажду жизни, торжества справедливости и неотвратимость наказания, нависшего над головой отца в виде родного сына. — Так что скрывать вам особо нечего! Уж я, во всяком случае, в курсе дела давным-давно!

— Но откуда?.. — робко спросила Серафима, втянув голову в костлявые плечики.

Занимательный диалог прервала полная добродушная женщина, вплывшая в комнату с подносом в руках.

— Здравствуй, Илюша! — ласково пропела она. — С поступлением тебя в институт! Мне Симочка рассказала. А вот вам и обед! — Она ловко и быстро, что казалось странным при ее полноте, накрыла на стол. — Кушайте на здоровье!

Илья с вожделением окинул стол и вдохнул в себя вкусные запахи. Он постоянно хотел есть. Матери никак не удавалось на свои небольшие деньги накормить его досыта, худого, но обладающего отменным аппетитом.

— А отца и твою мать мы ждать не будем? — не глядя на сестру, просто больше для порядка, осведомился Илья.

Вообще отец его интересовал не слишком, хотя именно теперь, после неожиданно открывшейся ему семейной тайны, с папашей не мешало бы потолковать…

Илью никогда не баловала жизнь. Поэтому он вырос готовым к борьбе, озлобленным и насмешливым. Человеческая кротость казалась ему вялостью или притворством, доброта — дурью, глупостью, а дружелюбие — излишней, недопустимой в жизни доверчивостью.

Мало видевший на своем веку добра, Илья не верил в него и с удивлением читал о нем в книгах. При необходимости ему даже иногда приходилось выдумывать доброту для себя на время. И ценить ее Илья мог только понаслышке. Порой он завидовал тем, кому повезло, в отличие он него, редко встречаться со злом.

Правда, иногда его рано ожесточившееся сердце, испорченное недоверием, превращалось на несколько минут в наивное мальчишеское сердечко… Но случалось это нечасто. Илья строго контролировал себя и не позволял чувствам сильно разгуливаться.

Мать, черпавшая мудрость из книг, твердила, что любой характер с возрастом меняется. И в тридцать лет многие становятся совсем другими, нежели были в двадцать. Лучше или хуже в зависимости от того, сколько попадается человеку на пути лжи, ненависти, злобы или истины, любви и доброты. Так, якобы, формируется представление о смысле и цели жизни, о счастье и своем поведении… Если постоянно оглядываться в сторону зла, то начнет казаться, что оно побеждает всюду. Но если приучить глаза останавливаться на искренности и правде, то в глубине каждого события, в конце концов, проявится могучая и молчаливая сила добра. И тогда вокруг тебя может сомкнуться мирный круг, за который никакое зло проникнуть не сумеет… Илья не верил этому.

— Мама на даче, — тихо объяснила Серафима. — А мы собираемся уехать туда завтра. Ты удачно нас застал. Чисто случайно.

Она открыла крышку большой миски и внезапно дико, остервенело заорала на экономку:

— Опять макароны не доварены! Сколько раз тебе повторять: они все время остаются сырыми! Ешь их сама, а нам эту гадость совать нечего!

Илья остолбенел от изумления, настолько резким и неожиданным был переход от застенчивой, робкой девочки с растерянными глазками к юной стерве и бледной поганке.

Анна Тимофеевна, очевидно, давно хорошо приученная к такому обращению и крикам, молча проворно подхватила миску с макаронами и вышла. Возмущенная Симочка гневно перебирала и мяла в пальцах салфетку.

— Лихо! — присвистнул Илья, присаживаясь к столу и спокойно набрасывая себе в тарелку побольше разной еды без всякого выбора. Главное — наесться. — Ты всегда и со всеми так себя ведешь или исключительно с прислугой?