Больные, почти сплошь богатые и титулованные, приезжали в каретах с гербами, их выносили и несли лакеи, и этот груз, завернутый в меховые шубы или в атласные длинные женские накидки, служил немалым утешением для несчастных, голодных и полуголых, которые видели у этих дверей явное доказательство того, что Бог делает людей здоровыми или нездоровыми, не справляясь об их генеалогическом древе.

И вот через эту толпу, жаловавшуюся, насмехавшуюся, восхищавшуюся, а главным образом — шептавшуюся, прошествовала в маске графиня де ла Мотт, прямая и спокойная; ее шествие не оставило других следов, кроме фразы, повторяемой, пока она проходила:

— Ну, эта, видать, не такая уж больная!

Но если графиня де ла Мотт не была больна, что было ей делать у Месмера?

В самом деле: графиня де ла Мотт много думала о своей беседе с кардиналом де Роаном, а главное — о том особом внимании, коим кардинал почтил коробочку с портретом, забытую или, вернее, потерянную у нее.

И так как в имени владелицы коробочки с портретом и заключался секрет внезапной любезности кардинала, графиня де ла Мотт подумала о двух способах узнать это имя.

Сперва она прибегла к наиболее простому.

Она съездила в Версаль, чтобы навести справки в бюро благотворительного учреждения о дамах-немках.

Читателю нетрудно догадаться, что там она никаких разъяснений не получила.

Спросить прямо де Роана об имени, которое он заподозрил, значило, во-первых, показать ему, что у нее возникли кое-какие мысли на его счет, а во-вторых, это значило отказаться от удовольствия и от заслуги сделать открытие вопреки всем на свете и без всяких возможностей.

И раз тайна была и в поступке дам, посетивших Жанну, и в удивлении и в недомолвках де Роана, стало быть, тайно и надо было узнать разгадку всех этих загадок.

К тому же для такой женщины, как Жанна, в борьбе с неведомым была неотразимая прелесть.

Она слышала разговоры о том, что уже некоторое время в Париже пребывает некий человек, ясновидец и чудотворец, который изобрел способ удалять из человеческого организма недуги и боли, как некогда Христос изгонял бесов из тел бесноватых.

Она узнала, что этот человек не только лечит физические заболевания, не изгоняет из Души и таинственную скорбь, которая ее подтачивает. Во время его всемогущих заклинаний клиенты, размякнув, превращались в покорных рабов.

Дело было в том, что во сне, который наступал вслед за страданиями, после того, как ученый врач успокаивал самую взбудораженную натуру, погружая ее в полнейшее забвение, душа, зачарованная отдыхом, которым она была обязана этому волшебнику, всецело отдавалась в распоряжение своего нового господина. И он управлял всеми ее действиями, управлял всеми ее нитями, и, таким образом, каждое движение этой благодарной души, как ему казалось, передавалось ему посредством некоего языка, имевшего то преимущество или же ту невыгоду в сравнении с человеческим языком, что он никогда не лгал.

В этом заключается раскрытие некоторого количества сверхъестественных тайн.

Госпожа де Дюра отыскала таким образом ребенка, украденного у кормилицы; госпожа де Шатоне — английскую собачку величиной с кулак, за которую она отдала бы всех детей на свете; господин де Водрейль — локон, за который он отдал бы половину своего состояния.

Эти признания делались «ясновидцами» или «ясновидицами» после магнетических действий доктора Месмера.

Таким образом, в дом прославленного доктора можно было прийти и выбрать тайну, самую подходящую для того, чтобы применить к делу свою способность сверхъестественного гадания, и графиня де ла Мотт правильно рассчитала, что на одном из сеансов она встретит этот единственный в своем роде объект ее увлекательных поисков и таким способом узнает владелицу коробочки, которая в настоящий момент составляла предмет ее самых захватывающих интересов.

Вот почему она столь поспешно устремилась в зал, где собирались больные.

Посреди салона, под люстрой, свечи которой давали только очень слабый, почти угасающий свет, заметна была широкая лохань, закрытая крышкой.

Это была лохань, именуемая чаном Месмера. Он был почти доверху полон насыщенной сернистыми элементами водой, которая сгущала свои миазмы под крышкой, чтобы наполнить ими перевернутые бутылки, методически расставленные на дне чана.

Так возникало пересечение таинственных потоков, влиянию которых больные были обязаны своим исцелением.

К крышке было припаяно железное кольцо, к которому была прикреплена длинная веревка.

Слуга, державший конец этой длинной веревки, привязанной к крышке чана, крутил ее кольцами вокруг пораженных болезнью частей тела так, чтобы все, соединенные одной цепью, были одновременно пронизаны электричеством, находившимся в чане.

Потом, чтобы ни на секунду не прерывать действия животных флюидов, видоизменяемых и передаваемых всякому существу, больные, по совету доктора, должны были трогать друг друга либо за локоть, либо за плечо, либо за', ступню, чтобы спасительный чан посылал каждому телу одновременно свою всемогущую теплоту и обновление.

Эта медицинская церемония была, разумеется, весьма любопытным зрелищем, и читатель не удивится, что оно до такой степени возбуждало парижское любопытство: двадцать — тридцать больных, расположившихся вокруг ванны; слуга, безмолвный, как и все присутствующие, и обвивающий их веревкой, как Лаокоона и его сыновей обвивали змеиные кольца [Лаокоон

— троянский жрец, который, будучи уверен, что деревянный конь — военная хитрость греков, убеждал своих сограждан уничтожить его. Богиня Афина, помогавшая грекам, послала на Лаокоона двух змей, задушивших его вместе с сыновьями (греч, миф.).]; наконец сам этот человек, крадучись удаляющийся после того, как он указал больным на железные стержни, которые, будучи вставлены в каждое отверстие ванны, должны были служить самыми непосредственными проводниками оздоровляющего действия месмеровских флюидов.

Как только начинался сеанс, по салону сразу же начинало циркулировать мягкое, пронизывающее тепло; оно расслабляло натянутые нервы больных, постепенно поднималось от пола до потолка и вскоре насыщалось нежными ароматами, под парами которых тяжелели и склонялись даже самые мятежные головы.

Видно было, как больные попадают под воздействие этой полной неги атмосферы, когда сладкая, проникновенная музыка, исполняемая незримыми инструментами и незримыми музыкантами, внезапно, подобно мягкому пламени, затихала среди этих ароматов и тепла.

На всех лицах, поначалу оживленных удивлением, мало-помалу появлялось чувственное наслаждение, наиболее полное там, где оно было особенно необходимо. Душа сдавалась; она выходила из того убежища, где она прячется, когда ее осаждают недуги тела, и, свободная и радостная, распространялась по всему организму, покоряла материю и сливалась с нею.

То было мгновение, когда каждый больной держал в пальцах железный стержень, прикрепленный к крышке чана, и направлял этот стержень себе на грудь, на сердце, на голову — на место, особенно сильно пораженное болезнью.