– Потом лезете наверх. Мы за вами. Подпираем дверь в караулку. Ставим там Тюфякина. Пунцовый с Голофтеевым – на дворе, у окон. Держите караулку на прицеле. Начнётся пальба – бейте их снаружи; Тюфякин стреляет через дверь. Надо, чтоб им было не до полковника – себя пусть спасают. Но лучше бы без шуму.

Партизаны слушали и запоминали.

– Дальше. Саша с Петром заходят в комнату. С “окороком”. Начинают разговор. Мы с Саловаровым врываемся следом. Режем всех белым оружием[46]. Стараемся тихо. Как кончим – сразу уходим. Полковника мёртвого забираем с собой.

– Это ещё зачем? – вскричало сразу несколько человек. – Он нас свяжет. Ну его к матери!

– Отставить! – прекратил спор унтер-офицер. – Приказ обсуждать?

– Но для чего нам тот мертвяк, Сила Еремеевич? – не удержался Тюфякин.

– Далеко не понесём. Положим на Поварской, по-возле храма. Им наука! Ну, с Богом…

Ночная Москва встретила партизан темнотой и редкими выстрелами. В развалинах сновали какие-то тени, звякало об камень железо, стучали по битым кирпичам каблуки. Но всяк занимался своим делом и не мешал другому: город был наполнен скрытой жизнью.

Без помех русские дошли до полкового штаба.

– Кто идёт? – крикнул часовой, снимая с плеча ружьё.

– Я был у вас сегодня днём, приносил полковнику сахар, – пояснил Ахлестышев.

– А, вольтижёр! – узнал его часовой. – Поднимайтесь, вас ждут.

Батырь, словно утомившись, снял с плеча мешок и положил у ног.

– А это кто ещё? – встревожился гусар, увидев Отчаянова с его людьми. Больше он ничего сказать не успел: гигант ударом в висок убил его наповал.

Партизаны быстро разошлись на позиции. Батырь вновь взвалил мешок, и они с Петром пошли наверх. Стукнули в дверь и шагнули в освещённую залу.

– А вот и мы! Как обещали!

В комнате оказались те же четверо, что были и днём. Ординарцы кинулись помогать русскому снять груз. Адъютант с полковником отложили карты и встали с канапе. И тут началось…

Саша-Батырь приподнял свой узел (а в нём были кирпичи!) – и хватил им одного из ординарцев. Тот ещё падал на пол, а налётчик уже душил второго. Полковник смотрел на это, разинув рот. Ахлестышев быстрым выпадом, как на уроке фехтования, вонзил ему клинок прямо в сердце. Успел при этом крикнуть по-немецки:

– За свинство в храме!

Адъютант лишь теперь опомнился и схватился за бедро, но его сабля висела в углу. Он бросился туда. Тут в комнату влетел Отчаянов и насадил капитана на кортик.

Схватка на втором этаже была закончена, но шум услышали внизу. Оттуда послышались крики и удары в дверь – это пытался вырваться караул.

– Хватай и вниз! – скомандовал Батырю егерь. Тот взвалил тело полковника на плечо и выбежал на лестницу. Сила Еремеевич сгрёб со стола бумаги, сунул их за пазуху и поспешил следом. Вдруг из караулки раздался залп, и Тюфякин со стоном рухнул на пол.

– Сволочь! – крикнул егерь и выстрели в дверь в ответ. Кто-то вскрикнул. С улицы тоже полыхнуло – это Пунцовый с Голофтеевым били снаружи в окна.

– Саша, кинь полковника и бери Федота! – скомандовал Отчаянов. Вардалак тут же сбросил саксонца на пол. Вытянув руку, опасливо косясь на простреленную дверь, он схватил сидельца и потащил на себя. Внутри щёлкнул взводимый курок. Саша напрягся, но продолжал упрямо тащить… Тут унтер-офицер стал напротив двери и разрядил в неё два пистолета.

– Бежим! – рявкнул он, и партизаны гурьбой выскочили на улицу.

– Пунцовый, Голофтеев – уходим!

“Отчаянные” собрались воедино и бросились в развалины. Саша, тяжело дыша, нёс на плече несчастного Тюфякина. По улицам ездили всадники, слышались команды, но преследовать партизан желающих не нашлось. Дав по развалинам несколько выстрелов, саксонцы этим удовлетворились. В ночи горел разгромленный штаб. Это Пётр, ретируясь, успел сбить лампу.

Найдя тихое место, унтер-офицер остановил отряд и ощупал недвижимого сидельца.

– Прямо в грудь, – сообщил он подчинённым. – Эх, Федот, Федот… Что ж ты за косяк не встал?!

Долго, стараясь не шуметь, отряд пробирался к своему укрытию. Когда дошли, оказалось, что возле колодца их ожидает Степанида.

– Сила Еремеевич, – сказала она ещё издалека. – Чегой-то сердце у меня кольнуло… Все ли целы? Как там мой Федотушка?

Весь день партизаны занимались подготовкой похорон. Когда Степанида отрыдала своё, то заявила, что упокоит мужа на Рогожском кладбище. Тюфякин был старообрядцем-беглопоповцем.

Утром тело Федота доставили на Поварскую. Шестеро “отчаянных”, вооружённые до зубов, не таясь, промаршировали до его квартиры. Сидельца долговой ямы несли на ковре, взявши его за углы. Вдова шла рядом и уже не плакала, сдерживалась. Саксонцы высовывались из окон. Разглядев, кто идёт, они прятались и запирались изнутри. Попавшийся навстречу патруль счёл за лучшее убраться в переулок. И не удивительно! Впереди шли Саша-Батырь с саблей наголо и Сила Еремеевич со штуцером наперевес; лица у обоих были очень внушительные…

Занеся Федота в дом, егерь тут же отправился проверять церковь. Он по-хозяйски облазил её всю и не нашёл, к чему придраться. Казнь полковника, видимо, произвела сильное впечатление. На двор робко вышел тот самый солдат, что намывал алтарь. Гусары прислали его объяснить, что в засаде они сидели не по своей воле, а условия русских все выполнили в срок! Сила Еремеевич велел приладить выломанную дверь, и партизаны удалились.

Потом Степанида пошла на Рогожу договариваться насчёт отпевания и могилы. С ней, будто бы для охраны, увязался староста нищих. Было заметно, что баба ему нравится. Не теряя времени даром, он начал подбивать клинья. Вдова держала себя строго, как подобает. По мелким деталям, однако, партизаны подмечали, что дела Саловарова не безнадёжны…

Отчаянов велел взять с ледника полтуши черкасского быка и ведро мороженой клюквы. Прихватили также муку и всё необходимое для выпечки. Маша взялась за фабрикацию мясных пирогов и клюквенного взвара. Ещё унтер-офицер приказал выкатить трёхведерный бочонок водки – на помин души погибшего товарища.

Партизаны снова сходили на Поварскую – отнесли провизию и оставили девушку готовить поминальный обед. А потом вдруг Отчаянов предложил Петру с Сашей помыться в бане. Те удивились – неужели в разрушенном городе это сейчас возможно? Оказалось, что вполне. Грязные, завшивевшие, беглецы охотно согласились.

Когда на улице стало темнеть, трое русских вышли на бульвар. Из оружия они взяли с собой ножи и пистолеты. Вечером на Тверском не обнаружилось ни одного патруля. Шатались туда-сюда москвичи и – большими группами – французы, но никто никого не задирал. На перекрёстках горели костры и грелись часовые, но прохожих они не останавливали и не проверяли. Шла потаённая ночная жизнь. Гвардейцы в медвежьих шапках, воровато озираясь, вели куда-то упирающуюся свинью. Итальянец на углу Козицкого продавал дорогой эстрагонный уксус. Несколько бородачей дружески поздоровались с Отчаяновым, перекинулись парой слов и ушли в темноту. “Партизаны, как и мы”, – пояснил он. – “На Тишинке обосновались, а за старшего у них ефрейтор Симбирского полка”. На Большой Дмитровке им встретилась шайка явных по виду разбойников. Разглядев внушительную Сашину фигуру, они прижались к стене. Проходя мимо, Батырь отвесил одному крепкую оплеуху. Тот принял это как должное и только крякнул…