– Но ты же не можешь… – начала Марина, но осеклась: – как же ты напишешь портрет? Ты же…

– Я скопирую то, что напишет он! – резко произнёс Михаил. – Поверь, я умею это делать лучше, чем кто-либо другой!

– Но как ты это сделаешь? Ты не знаешь даже размера холста!

– Ерунда, возьму с собой несколько стандартных! Не бойся, я справлюсь…

Это было сказано настолько искренне, что у Марины на глазах навернулись слёзы:

– Зачем ты мне, дуре набитой, помогаешь?

Михаил залез руками под подушку и положил ладони Марине на бёдра.

– Потому что я люблю тебя, дурочка ты моя набитая… это-то ты хоть понимаешь?

Вероятно, стараниями так и неоминеченного Алексея Флегонтовича курсы живописи и рисунка были изгнаны из третьего корпуса института. Марина, пришедшая по старому адресу, сначала обрадовалась этому факту, а после разочаровалась. У неё внутри продолжали борьбу обычный страх за саму себя и страх того, что ничего не получится.

– А вы не знаете, куда они переехали? – спросила она не по годам лысого охранника, на что тот протянул ей изрядно помятый лист бумаги.

– Вообще-то я должен был это на дверь повесить, – сказал он через зевок, – но мне лень.

Марина взяла бумагу и, одолжив у ленивца в застиранной чёрной форме скотч, приклеила на входную дверь.

Пробежка от третьего учебного корпуса до второго придала Марине бодрости. Это было очень кстати – полчаса назад она чуть не уснула в полупустом субботнем метро.

По инерции доскакав пешком до третьего этажа, Марина упёрлась в тяжеленную «сталинскую» дверь, которая отделяла её от нового места производственного эксгибиционизма. Выдохнула и со всей силы дёрнула отполированную до блеска рифлёную латунную ручку. Дверь неожиданно легко распахнулась, и Марина оказалась в большой поточной аудитории – амфитеатре, примерно на треть заполненной людьми.

– Мариночка, проходите, – прилетел из глубины знакомый голос.

Место, где Марине пришлось оголиться, напомнило ей аудиторию из «Собачьего сердца» – того и гляди, выскочит Шариков с балалайкой. Она существенно больше, чем в прошлый раз, во всём же остальном особенной разницы не наблюдалось. В зале так же прохладно, и сидеть на низком стуле с высокой спинкой в позе мадам Рекамье не удобнее, чем на дерматиновой кушетке. Единственный плюс в том, что «розовая» тётка, имени которой Марина так и не запомнила, услужливо положила на стул бумажную салфетку и пушистый валик под ноги.

Марина обвела аудиторию взглядом. Состав участников, насколько она смогла запомнить, изменился незначительно. Справа сидел прыщавый юноша, в прошлый раз попросивший её снять очки, за ним – тот самый похотливый дедок с искрящейся лысиной, а чуть дальше – две явно нетоптаные хохотушки (толстая и тонкая), мешавшие всем своей болтовнёй. Наличествовали и другие персонажи, которые примелькались в прошлый раз, вот только самого главного пока не появлялось.

Ситуация складывалась непонятная и нервозная. Марину несколько потряхивало изнутри, но она старалась не подавать виду. Она уселась поудобнее и пару раз глубоко вздохнула. Это помогло, но незначительно. Марина вновь осмотрела аудиторию и вдруг поймала себя на мысли, что совершенно не испытывает дискомфорта от собственной наготы.

«Опыт – сын ошибок трудных, – пояснила она сама себе. – Это как раздеться перед парнем. В первый раз стыдно, а второй уже стыдно в одежде тискаться…»

В дверь отрывисто постучали.

– Войдите! – громко произнесла хозяйка со своего стула подле окна, на котором она сидела словно Наполеон – сложив на груди руки и уронив туда же подбородок. Не хватало только шляпы и барабана, куда можно положить ногу в высоком начищенном сапоге.

За дверью послышалось невнятно шуршание и кашель.

– Ну что же вы! – крикнула тётка. – Мы вас ждём!

Сталинская дверь медленно приоткрылась, и в аудиторию вошёл здоровенный подрамник в видавшем виды чехле, а за ним с поклоном высокий симпатичный мужчина лет сорока в длинном пальто и берете на ухо.

Марина мгновенно покрылась мурашками от затылка до пяток на пуфике. Причиной был не холод, который затащил с собой опоздальщик, а сам вошедший. Разумеется, все присутствующие повернули в его сторону головы. Болтливые подружки перестали что-то обсуждать и впились в него оценивающими взглядами. Марина на секунду пришла в себя и испытала небольшой укол ревности, за который ей тут же стало стыдно.

– Прошу прощения, – вошедший снял с себя пальто и аккуратно повесил на соседний стул, – пробки-с.

Затем к пальто присоединился берет. Увидев лысину, подружки потеряли к нему интерес и снова открыли рты.

– Ну-с, продолжим-с! – обращаясь в основном к ним, прогремела тётка.

В следующую секунду глаза изготовившегося к рисованию Михаила встретились с Мариниными.

«Что ж ты так рано…» – мысленно сказала она.

Михаил, разумеется, её не услышал, но, видимо, по выражению её лица всё понял и слегка пожал плечами, мол, что тут поделаешь. И вот тут пожаловал он – мать его, Велиор собственной персоной.

Этот не стал утруждать себя стуком, а просто толкнул дверь ногой и со всем своим шармом и пижонской сумкой через плечо пожаловал внутрь. И снова стало тихо. Нетоптаные подружки снова свернули шеи и раскрыли от удивления рты.

Не глядя ни на кого, Велиор разоблачился уверенными широкими движениями. Широченный плащ полетел в одну сторону, шарф – в другую.

Костюм «для рисования», в котором остался типичный представитель тёмных сил, ещё долго обсуждали потом абсолютно все, кто там находился (и подружки в особенности). Длинная тёмно-зелёная блуза с отложным воротничком, чёрный атласный бант и огромный бархатный берет – всё дорогое и настоящее – повергли присутствующих в трепет.

– Твою ж мать… – услышала Марина тёткин голос, – маэстро…

Вуаля! Маэстро взмахнул широкой кистью и впился глазами в голую Марину, а та неожиданно для себя потеряла способность шевелиться. Подобное ей приходилось испытывать лишь раз, в детстве, когда к ним во двор забежала соседская овчарка по кличке Вулкан. Тогда, увидев приближающуюся оскаленную жёлто-чёрную морду, Марина превратилась в дышащую статую четырёхлетней девочки. Не было никакой возможности крикнуть «мама», не то что дать стрекача, что, кстати говоря, в таких случаях категорически запрещается делать… Собака её тогда не тронула, но потребовался ещё примерно месяц для того, чтобы Марина начала снова нормально говорить.

Вот и теперь с ней случилось нечто подобное: она сидела, чувствуя внутри себя сковавший её с ног до головы лёд, не в силах моргнуть. Ей вдруг вспомнились чьи-то слова: «Весь мир – анатомический театр, и наша основная задача как можно дольше оставаться в зрительном зале…»

«Всё – я труп», – сказала она сама себе и закрыла глаза.