Вообще Наденька любила осень, даже самую глубокую и промозглую. Потому что осень, по крайней мере, была искренней, она не обещала скорого тепла, вообще ничего, кроме ветра и близкого снега. И это была правда, в отличие от обещаний, которые в самом начале раздавала жизнь. Наденька чуть припозднилась: автобус не остановился по требованию, и ей пришлось шлепать по жирной петуховской грязи квартала два. За четверть века там ничего не изменилось, и будто бы те же собаки валялись на обочине в ожидании хозяина, случайной подачки или милости от самой природы, вдоль заборов шныряли те же коты, и те же герани горели в окнах, украшенных тем же тюлем. Во дворе ветер трепал кучу листьев, собранных для костра, и Наденька подумала мимоходом, что пора наконец точно так же сжечь на огромном костре весь душевный мусор, хлам.

Когда она наконец появилась на пороге, в красном пальто и пылающей шляпке, как некое чудо посреди петуховской бедности, ее снова встретил огромный, до потолка, двустворчатый шкаф с зеркальными дверцами, принял ее отражение и, наверное, сразу же отправил в скрытые файлы своей памяти. Кто может сказать наверняка, что вещи не обладают памятью? Они ведь не молчат, поэтому мы считаем, что ничего такого нет, но кто знает, как оно там в мире вещей на самом деле? Наденька усмехнулась своему желанию произнести с порога: «Уважаемый шкаф…»

– Чему смеешься? – спросил Вадим.

– Да настроение просто хорошее, несмотря на осень.

Она устроилась на диване, который привычно крякнул под ней, и поняла, что Вадим действительно ждал ее возвращения. Вот просто сидел дома и ждал, может быть, уже не один вечер, а шестьсот, семьсот вечеров подряд. А может, он сперва даже не понимал, чего именно ждет, но просто сидел. А там наконец понял, что ждет именно ее, Наденьку, и натопил печь, чтобы в доме было тепло, разжег плиту, чтобы приготовить к ее приходу курицу с картошкой. В доме сто лет уже была электроплитка, но он предпочитал готовить на живом огне…

На столе были разложены еще какие-то нехитрые закуски, нарезка и салатики из магазина, а по центру бутылка грузинского вина отливала черной кровью. Вадим сказал, что водки давно не пьет. Да ну ее вообще, эту водку, люди от нее дохнут как мухи. Вот и жена его последняя, Зойка, откинулась, чего и следовало ожидать. Любила заложить за воротник.

– Зачем же ты женился на ней? – спросила Наденька.

– Понимаешь, я очень ребеночка хотел. Пусть даже все равно кто его родит, мой будет, мой. Сам воспитаю. А тут Зойка подвернулась – бойкая, с глазами как черносливы. В общем, как-то само собой закрутилось, а когда опомнился, Надька уже родилась… – Выглядел он растерянно, как мальчишка, который вызвался объяснить, откуда у него на штанах огромная прореха. – Она у меня на хореографию ходит. Тут недалеко занимаются, в школьном спортзале, часам к восьми вернуться должна.

– Не боишься одну отпускать?

– Да она с соседской девочкой ходит, их потом папаша на машине домой привозит. Тут, на Старой Петуховке, дети как бы общие…

«Вот везет мужикам, – думала Наденька. – Ближе к пенсии ребенка завел, и никаких сожалений, что, мол, старый уже папаша. Сколько же ему лет? Уже под шестьдесят…» Наденька отметила, что Сопун в последнее время сильно сдал. Похудел, поседел до белизны и наконец аккуратно подстриг усы, превратившись в ничем не примечательного, в общем-то, человека, которого вряд ли выделишь из толпы. И еще она подумала, что в свое время у нее не получилось вот так же ребеночка родить от кого угодно, то есть от Кирюхи Подойникова. Она внимательно посмотрела на шкаф, пытаясь проникнуть в глубь отражения, в само зазеркалье, в котором где-нибудь среди скрытых файлов наверняка до сих пор хранилось изображение голого Кирюхи Подойникова и этой его девицы с задницей ослепительно-белой и яркой, как фотовспышка. Когда же все это случилось? Как будто только вчера.

– А помнишь, качели висели во дворе между двух берез? – спросила Наденька. – Они сейчас где?

– Качели? Нет, не помню. Я вообще из тех лет мало что помню и как-то отрывками. Может, потому, что водки много пил. А может, просто думал, зачем запоминать, если все еще впереди.

– Так ведь не намеренно оно запоминается, – сказала Наденька и подумала, что ведь тоже помнит из той давно прошедшей жизни какие-то отрывки. Как Вадим приходил пьяный и шуточки свои отпускал дурацкие про тетку, засоленную в бочке, и производство золота из бытового дерьма, как она плакала навзрыд от жалости к себе и еще оттого, что жизнь не оправдала ее ожиданий, от невозможности счастья.

– Ты самая счастливая из моих жен, – сказал Вадим. – Может, потому, что вовремя от меня сбежала. А может, в силу своего характера. Ты же упертая, захочешь, так своего добьешься.

– Счастливая? А чего я такого особенного добилась? – Наденьке опять захотелось плакать.

– Последние стихи у тебя замечательные.

– Читал, что ли?

– Читал, даже книжку купил однажды. Сейчас все кому не лень стишки свои издают, а люди читают и думают, что это и есть поэзия. Настоящих стихов очень мало, причем они произрастают на нездешней почве, то есть принадлежат как будто не этому миру, ну я не знаю, как еще объяснить…

– Я только недавно поняла, – наконец невпопад сформулировала Наденька, слегка удивившись внезапно ясности мысли, – что никакой иной жизни нет и не было никогда.

– Какой еще иной жизни?

– Ну, я раньше думала, что вот мы барахтаемся в своем мирке, как та лягушка в болоте. И не выпрыгнуть нам из зеленой ряски, сколько ни бей лапками. А где-то идет иная, правильная жизнь, о которой в книжках пишут, в ней все иначе устроено, и каждый день не похож на другой. Так вот я наконец поняла, что этой жизни просто не существует, ее выдумали поэты. А на самом деле – та же маета повсюду, куда ни плюнь. Зачем живут люди, мучаются…

– Знаешь что, – помедлив, сказал Вадим. – А может, ты опять за меня замуж выйдешь?

Он дал ей с полминуты очнуться, а потом продолжил страстно, как заговорщик, раскрывающий план захвата власти:

– Подумай. Две квартиры сможем обменять на одну большую. И дочка уже готовая есть, воспитывать вместе будем. Я раньше думал, что ребенок сам вырастет, воспитывать не надо, чтобы не сломать, как травинку, которая сама тянется к солнцу. Траву ведь никто не поучает, как ей расти, она сама все правильно делает. А теперь вижу – нельзя ребенку без матери, некоторые вещи только мать может объяснить… – он выдал это на одном дыхании, без пауз, как будто долго репетировал, держа перед глазами листок.

– Так ты… это… ради дочки, что ли?

– Нет, ты не думай. – Вадим залпом выпил стакан вина. – Я долго размышлял, и чего мы с тобой… характерами не сошлись, как говорят. Могли бы притерпеться.

– Притерпеться – это к чему-то неудобному можно притерпеться. К дырявым ботинкам, например, потому что денег нет купить новые. Но рано или поздно все равно купишь, как только деньги появятся.

– Притчами говоришь. Значит, прямо не решаешься дать отлуп. А ты не торопись, подумай. От добра-то, Наденька, добра не ищут.