Абсолюты отодвигаются в наше размышление и понимание, они просто глядят сквозь них — как глаза неба, наверное.

Эти абсолюты (а это Бог) говорят нам:

— Твои платежи отодвинуты до…

— До — когда?

— До тех пор, когда я решу быть познанным тобой.

— После смерти?

Нет ответа.

И я думаю: «Старые надменные Абсолюты» или — «Тщеславный г-н Э.», это мое имя для Бога.

Но это только момент раздражения на них, а потом ты возвращаешься к очищающему зрелищу ночного неба, местами залитого странным светом — словно от заоблачных лун или мазков краски в пластическом пространстве.

Твой жар и «белый крест» поднимают тебя над мелочностью твоего раздражения на то, чего ты не можешь знать — ни сейчас, ни, может быть — никогда.

И поэтому я смотрю в сторону Бликер-стрит, где Моизи объявила о своем уходе из мира рассудка, который, как она по ошибке считала, находится за пределами ее комнаты, и коридора, и двери без адреса, и того места, где она проявляет свое остающееся незамечаемым обожание бородатого ведуна из Саут-Оринджа, и где ее объявление и обожание было повторено с небольшой вариацией под аккомпанемент кошмарного свиста-шипения Фигнер и сопровождающих ее сук. Я посмотрел в ту сторону и увидел, что ночь уже прошла. Таков зимний феномен нижнего, у доков, течения Гудзона, тут свет еле пробивается сквозь раннее утро. Уличные фонари потускнели, как будто появился солнечный свет, но возникла только легчайшая уступка серому и…

Внезапная и очень сильная вспышка лихорадки — и я бегом мчусь вниз по этим ранее неизвестным мне лестницам, ведущим с крыши склада. Пару пролетов по пути мне пришлось проделать на заднице — мое сердце кентуккских Филипсов тут же начало страшно биться, но все это не имело никакого значения. Всего этого я не замечал. Я не заметил бы ничего менее существенного, чем сломанная нога или инфаркт — типа того, что мой дедушка с материнской стороны перенес в копии Голубого грота в копии нового Вавилона, или, еще точнее, нового Содома, но если я его так назову, на мою несчастную голову обрушится весь гнев Движения за гражданские права гомосексуалистов, которому отдано мое сердце, категорически, как говорится, «сломя жопу»…

«Сломя жопу» — это, конечно, способ «через жопу», и пока еще я в фаворе у всех вменяемых борцов за эти самые права по эту сторону от вьетнамской войны и от маньяков-педофилов.

Итак, я вернулся в прямоугольник с крючками, запыхавшийся, с бьющимся сердцем, и все еще дрожащий от пребывания на зимней крыше, и тут я услышал внизу гудки такси, повторяющиеся, как крики перелетных гусей по осени. Гудки раздавались со стороны главного входа на первый этаж заброшенного склада, и естественно, моей первой мыслью было: «Чарли вернулся на такси, и не может расплатиться, и вызывает меня вниз, чтобы заплатить за него сдачей своей крови. Или снова прибыли власти, чтобы отвезти меня на этот островной курорт на Ист-ривер?»

Разрываемый этими двумя возможностями, я стоял у фанерной загородки, прислушиваясь, колеблясь между опасением с надеждой и опасением потерять эту надежду, но тут внизу человеческий голос назвал меня по имени, и голос был женский, а не Чарли, но тем не менее я загремел вниз по лестнице на улицу, чтобы найти там в бездверном дверном проеме актрису Инвикту, героически закутанную в черную пелерину, с лицом из греческой трагедии, поднятом, словно для декламации на сцене.

Своим мощнейшим вокальным инструментом она спросила меня:

— Там ли он, наверху, и кто это такой увел его от Моизи, потому что у Феба его нет, и вообще нет нигде, хотя искала я его всю ночь?

Я так запыхался, что смог сказать только:

— Кого его?

— Моего Бога!

— Я не знаю, кто ваш Бог.

— Большой Лот моей жизни!

— Пожалуйста, только не кричите так. У нас с вами одна и та же проблема: а это не сценический диалог, к вашему сведению.

— Все, что я хочу — это информации, мне ни к чему кауардовские реплики в этот час!

— Ночь полна часов, но в нашей резиденции Чарли нет, а Большой Лот вообще никогда не числился в списке приглашаемых в наш дом — с тех пор как я был вычеркнут из его списка.

— Как, никогда?

— Желаете подняться и посмотреть?

Она начала подниматься, но отступила — наверное, впервые в своей жизни.

У нее драматически упал голос.

— Вы знаете, это не смешно.

— Я не хотел быть смешным, и я понимаю ваше стремление защитить Большого Лота — точно так же, как не понимаю его эксплуататорское отношение к вам.

— Тогда вы ничего не понимаете в любви.

— Не будем спорить по этому вопросу у занесенного метелью входа.

— Женская любовь совсем другая.

— Мы едем или остаемся? — закричал таксист.

— Едем, одну минуточку, — закричала она в ответ, снова моделируя свой голос так, как будто он должен достигнуть последнего балкона самого большого театра на Бродвее.

Ее глаза увеличились до невероятности, когда она снова повернулась ко мне.

— В моей жизни еще не было такой ужасной ночи.

— В моей тоже.

— Там, у Моизи. Меня так начало трясти при ее появлении, я хочу сказать, от ее состояния, и от этой прозрачной тряпки, что была на ней, что я ничего не поняла из ее объявления, разве только то, что в нем содержался призыв к Тони Смиту из Саут-Оринджа, правильно?

— Да, правильно.

— Прекрасно, тогда, пожалуйста, передайте ей, что я могу связаться с ним через Службу Знаменитостей — и сделаю это сегодня же. Я знаю и Джейн, и Тони — я знала их еще со времен голливудских дней с Францем, и уверена, что они откликнутся на ее призыв, но до того — вы не будете так добры передать Моизи эту двадцатку?

— Да. Конечно. Передам.

— Спасибо. А теперь скажите мне, где на этой земле смогу я найти своего Лота?

— Вы найдете его там же, где я нашел бы своего Чарли, если бы знал где.

— Ну и сучий ответ.

— Не спорю.

— Вы понимаете или не понимаете?

— Не понимаю и не знаю.

Как раз в этот момент кошка выскочила со склада с чем-то пищащим в зубах.

— Боже мой, — сказала она, — тут хуже, чем в Дакоте!

И тут все смешалось из-за высокой темной человеческой фигуры, переходящей улицу в направлении такси, которое стало отъезжать, а актриса закричала:

— Лот!

Когда все успокоилось, актриса стояла перед этой фигурой, которую она в истерике приняла за Лота, и визжала:

— Вы что, думаете, я стояла бы в этот час на углу, если бы у меня не было пистолета?

Человек повернулся и пошел, став намного ниже ростом.