добрые души, подчас купив такие фермы на аукционе почти даром, возвращали их обанкротившимся друзьям.) Применяя методы, рекомендованные неопытными правительственными чиновниками, которые не сознавали существенных рисков, фермеры продолжали беспрестанно «пахать, сеять, жать, пахать».

Многие сторонники деятельности экспериментальных станций Министерства сельского хозяйства США любят рассуждать о героических усилиях по спасению американских фермеров от бедствий, вызванных пыльными бурями. Однако неспособность министерства предвидеть опасные последствия безудержной распашки целины несравненно более красноречива. Чиновники почти или совершенно не имели подготовки в области управления почвой, сохранения воды, севооборота или защиты от эрозии – тех самых приемов, которые могли бы предотвратить кризис пыльных бурь. Вместо этого они выступали за индустриализованную монокультуру и поощряли механизацию и безоглядный сев.

Это были идеальные условия для катастрофы. К тому моменту, когда умеренная и влажная погода вернулась к норме – стала жаркой, сухой и ветреной, почва была ничем не защищена. Подобное сочетание породило чудовищные бури, гибель урожая, брошенные дома, голод и болезни, в том числе пылевую пневмонию. К 1933 году прежде процветавшие семьи лишились домов и жили в курятниках{140}, и все, что у них оставалось, – лишь проблески надежды и упорство. Фермеры превратились в «людей будущего года»: «Дождемся следующего сезона».

В начале 1930-х годов положение фермеров Великих равнин было практически неизвестно большинству обитателей восточной части страны, у которых имелись собственные проблемы. Однако 9 мая 1934 года буря подняла свыше 300 млн тонн пыли{141} с Великих равнин на высоту до трех километров и накрыла Чикаго, Детройт, Кливленд и Буффало. Два дня спустя в Нью-Йорке средь бела дня пришлось включить городское освещение, а стол президента Рузвельта в Белом доме покрыл слой земли{142}.

В 1933 году, когда Франклин Делано Рузвельт стал президентом США, доход фермы составлял треть от уровня 1929 года. Законопроект Макнари – Хогена, предложенный в 1924 году, позволил бы федеральному правительству покупать излишек сельскохозяйственной продукции по искусственно завышенной цене и затем продавать его на мировом рынке, таким образом помогая фермам Запада удержаться на плаву. Однако сторонник политики невмешательства президент Калвин Кулидж дважды наложил на него вето. Поскольку переработчики сельхозпродукции платили меньше, а производители оборудования повышали свои цены, фермеры тратили на получение урожая больше, чем могли за него выручить.

Хваленый мозговой центр нового президента – группа, состоявшая по большей части из профессоров юриспруденции Колумбийского университета, – пришел к убеждению, что Депрессия коренится в сельском хозяйстве: если проблемы испытывают фермеры, значит, и вся экономика. В этом, по крайней мере, был смысл.

В ситуации, когда все больше фермеров терпели крах и разорялись, «настроение в американской фермерской глубинке было мрачным и мятежным»{143}, пишет Дэн Морган в книге «Торговцы зерном» (Merchants of Grain): «Протестующие фермеры сжигали зерно, выливали молоко, забивали скот, однажды даже выволокли судью из зала суда во время слушаний по делу о потере прав на ферму и угрожали тут же его повесить, если он не остановит процесс».

Некоторые фермеры пытались поднять цены на сельскохозяйственную продукцию, физически не пуская ее на рынок. В Айове и Небраске участники группы под названием «Национальная фермерская стачечная ассоциация» придумали песенку:

Давай устроим выходной

И прекратим работы.

Мы будем есть свой хлеб и сыр,

Они – свои банкноты{144}.

Они возводили баррикады на дорогах{145} за пределами Омахи, Су-Сити и Де-Мойна, выливали молоко в канавы и отказывались перегонять скот.

Другие забастовки также усилили давление на Вашингтон с требованием облегчить положение. Фермеры умоляли землевладельцев прекратить отбирать фермы, и действительно, на всей территории штатов Небраска, Южная Дакота и Миннесота пару лет действовал мораторий на лишение прав на фермы за долги. Однако, хотя президент консервативной Американской федерации фермерских бюро предупреждал, что, «если ничего не будет сделано для американского фермера, у нас в провинции, не пройдет и 12 месяцев, как начнется революция»{146}, национального восстания фермеров не случилось.

Рузвельт выступил с программной речью. В радиообращении в 1936 году он сказал: «Ни растрескавшаяся земля, ни ослепляющее солнце, ни жгучий ветер… не могут вечно противостоять неукротимым американским фермерам… которые справились с отчаянными временами и вдохновляют нас своей уверенностью в себе, своими упорством и мужеством»{147}.

Однако это были лишь пустые слова. Нет такого фермера, которого невозможно сломать, и никогда не было, и побуждать его сражаться с природой, вместо того чтобы сотрудничать с ней, было рецептом поражения, столь же древним, как и само земледелие. Фактически Соединенные Штаты, подобно Шумеру и Древнему Риму, начали рушиться под гнетом потерпевшей крах системы земледелия. От государства же мелкие фермеры и их семьи получали буквально гроши.

Мечта об американской семейной ферме рушилась. С 1930 по 1935 год стоимость всей сельскохозяйственной земли и зданий упала на треть, а средней фермы – почти наполовину.

До трети регионального населения, подобно Джоудам из «Гроздьев гнева» Стейнбека, были вынуждены сняться с места. Миграция в то время шла по большей части в Калифорнию, где был прекрасный климат, изобилие воды и все зеленело – точно так же как на Великих равнинах на полвека раньше.

Некоторые из переселенцев, повсеместно встречаемых презрительными кличками Okies и Arkies[17], двигались на запад, впрягая в машины лошадей, потому что не могли позволить себе топлива, и останавливались, чтобы просить милостыню или работать за еду. Как и движение бывших рабов, покинувших американский Юг по окончании Реконструкции в 1870-х годах, их миграцию называли «Великим исходом». Подобно многим миллионам сегодняшних вынужденных мигрантов, они бежали от экологического бедствия, принесенного убивающей землю агрокультурой, которая преследовала единственную цель – удовлетворить ненасытную торговлю.

Первой заметной реакцией Вашингтона на происходящее стал закон «О регулировании сельского хозяйства» (Agricultural Adjustment Act) 1933 года, также называемый первым биллем о фермах. Им было введено денежное пособие для фермеров, которое в различных формах продолжает выплачиваться и по сей день. В краткосрочной перспективе это означало ограничение производства посредством выплат фермерам за сокращение посевных площадей. Когда производство достигло определенного уровня, фермерам стали платить за прекращение выращивания или даже за истребление посадок – уничтожение урожая вместо его сбора. Часть земли даже была отправлена «в отставку». Кроме того, были согласованы «паритетные цены» на каждую культуру, поскольку правительство вкладывало средства в поддержание цен на уровне стоимости производства и остальной экономики.

С точки зрения фермера, эта помощь была отчасти полезна (если вы готовы сжечь свой урожай, чтобы повышение цен «работало»), но не решила проблемы в целом. Уиллард Кокрейн из Министерства сельского хозяйства США описал «проблему фермы», когда неуклонно увеличивающееся предложение продуктов питания опережало относительно равномерный рост потребности в них. (Почти по Мальтусу, честно говоря.) В обществе, которое хорошо питается, объяснил он, только рост населения может увеличить спрос на еду. Таким образом, если производство растет быстрее населения, падение цен гарантировано.

Кокрейн установил, что годы с 1900-го по 1914-й – период, использовавшийся для определения ценового дна при установлении паритетных цен, – были «временем экстраординарного роста населения»: «В то десятилетие иммиграция достигла наивысшего в истории уровня, и скорость увеличения объемов продукции сельского хозяйства существенно замедлилась. Таким образом, в этот мирный период спрос на продукты питания у нас рос быстрее совокупного предложения, из-за чего цены и доходы фермеров сильно выросли»{148}.

В основе нашей системы поддержки сельского хозяйства лежала ошибочная попытка повторить экономику фермы, существовавшую, когда население, как впоследствии выяснится, росло уникально высокими темпами – создавшими спрос, который можно было искусственно вызвать только войной или политикой. Поскольку численность населения никогда больше так не росла (и, скорее всего, не будет расти), поддержка производства товаров повседневного спроса стала постоянной, теперь по большей части в форме страхования.

Однако проблема не ограничивалась избыточным предложением, она была более глубокой. Благополучию фермеров сильнее угрожал огромный долг, нежели падающий доход, и массовая потеря права выкупа ферм сделала это более очевидным. Фермеры, что признал Джон Дир, стали