«Дураки! – воскликнул он. – Одряхлевшие младенцы! Ведь если Бог и на самом деле любит ваше низкопоклонство и все эти запутанные тайны и секреты, то только потому, что ему доставляет удовольствие смеяться над вами, а также и над собой. Вы слишком серьезны, но при этом серьезны недостаточно; вы слишком торжественны и все же имеете лишь детские цели. Вы так страстно цепляетесь за жизнь, что уже не в состоянии жить. Вы дорожите своей молодостью, дорожите ею так сильно, что она ускользает от вас. Будучи ребенком, я говорил: «Давайте оставаться молодыми». А вы рукоплескали мне и, вернувшись к своим игрушкам, отказывались взрослеть. То, что я говорил тогда, было не так и плохо для ребенка, но этого было недостаточно. Теперь я уже мужчина, и я говорю вам: «Повзрослейте, ради бога!» Разумеется, нам нужно оставаться молодыми, но бесполезно сохранять юность, если мы при этом не взрослеем и не пытаемся остановить старение. Поддерживать молодость, в прямом смысле, это всего лишь поддерживать гибкость тела и живость интересов; а взрослеть – это отнюдь не просто погружаться в неподвижность и разочарование, а обретать еще большее мастерство во всех областях соревнований, которые устраивает жизнь. Есть и еще кое-что, также являющееся частью взросления: увидеть, в конце концов, что жизнь – это игра, ужасно серьезная игра, но тем не менее все же игра. Когда мы играем, как это должно быть по правилам, мы напрягаем каждый мускул, чтобы одержать победу, но все остальное время мы менее настроены на победу, чем во время игры. А при игре мы стараемся изо всех сил. Когда варвары выступают против команды Патагонии, они забывают, что это игра, и сходят с ума по победе. И как же мы тогда презираем их! Если они оказываются проигравшими, они впадают в жестокость; если выигрывают, то становятся крикливыми и вульгарными. В любом случае игра погибает, а они никак не могут понять, что уничтожили такую приятную вещь. А как они при этом докучают арбитру, богохульствуя и проклиная его! Конечно, мне и самому прежде приходилось делать такое – не в играх, а в жизни. Я на самом деле проклинал главного арбитра жизни. Лучше уж так, во всяком случае, чем оскорблять его подарками, в расчете на взаимную любовь, что, в общем-то, является тем самым, что делаете здесь вы, со своими почтительными поклонами и клятвами. Я никогда этого не делал. Я только лишь ненавидел его. Затем, позже, я научился смеяться над ним или, скорее, над той вещью, которую вы выставили на его место. Но наконец сейчас я отчетливо вижу его и смеюсь вместе с ним над собой, потому что потерял дух игры. Но это касается вас! Подойдите сюда, чтобы раболепствовать, плакать и вымаливать милости у этого судьи!»

В этот момент люди ринулись к нему, чтобы схватить его. Но он остановил их задорным молодым смехом, заставившим сменить ненависть на любовь. И заговорил вновь:

«Я хочу рассказать вам, как пришел к своим познаниям. У меня была странная привязанность подниматься на высокие вершины; и вот однажды, будучи высоко среди снежных равнин и ущелий вершины Аконкагуа, я попал в метель. Возможно, некоторые из вас могут знать, на что бывают похожи бури в горах. Воздух стал сплошным несущимся потоком снега. Я был буквально поглощен им и оказался в перемещающемся снежном заносе. Пытался подняться на ноги, но снова и снова падал, пока моя голова не оказалась под снегом. Мысль о смерти приводила меня в бешенство, потому что еще было так много всего, что я хотел сделать. Я боролся неистово и тщетно. Затем неожиданно – и как только я мог натолкнуться на это? – я увидел себя в игре, которую проигрываю, и это было хорошо. Потому что проиграть можно не менее хорошо, чем выиграть. Потому что сама игра была важнее выигрыша. До этого момента я был как с завязанными глазами и ощущал себя рабом победы; неожиданно я стал свободен и обрел зрение. Потому что теперь увидел себя и всех нас глазами вот этого третейского судьи. Это напоминает то, как должен видеть всю пьесу имеющий в ней свою собственную роль лицедей, глядя на нее глазами автора, сидящего в зрительном зале. Вот так и я играл роль отчасти хорошего человека, впавшего в печаль из-за собственной невнимательности, прежде чем завершил свою работу. Для меня как участника пьесы ситуация оказалась ужаснейшей; однако для меня как зрителя она становилась превосходной в более широком смысле. Я увидел, что это равнозначно тому, что происходило со всеми нами, со всеми окружающими нас мирами. Поэтому мне казалось, что я вижу тысячи миров, участвующих вместе с нами в огромном представлении. И я наблюдал все это невозмутимым взором, торжествующим, но отнюдь не суровым, взором драматурга.

Итак, мне показалось, что наконец-то пришел и мой черед; но нет, для меня был еще только сигнал. Так или иначе, но я стал настолько сильнее от этого нового взгляда на вещи, что выбрался из снежного завала. И вот я снова здесь. Но теперь я совсем другой человек. Мой дух свободен. Будучи ребенком, я говорил: «Становитесь более жизнедеятельными»; но в то время я никак не мог предположить, что существует жизнедеятельность куда более интенсивная, чем вспышка юности, и скорее напоминающая спокойное белое каление. И разве здесь нет ни одного, кто знает, что я имею в виду? Ни одного, кто по крайней мере желает такого, более обостренного образа жизни? Первый шаг к этому – перерасти вот это низкопоклонство самой жизни и вот это смиренное подобострастие перед Силой. Идемте! Отбросьте все прочь! Разрушьте этот смешной образ в вашей душе, вот так, как сейчас я разбиваю вдребезги этого идола».

С этими словами он поднял огромный подсвечник и разбил статую святого. Вновь возникли волнение и шум, а настоятели храма арестовали его. Вскоре после этого он был подвергнут пыткам за богохульство и казнен. Потому что эта последняя выходка была всего лишь кульминацией множества неучтивых деяний, и те, кто обладал властью, были рады получить такой явный предлог для того, чтобы уничтожить этого блистательного, но весьма опасного безумца.

Но культ Божественного Ребенка уже стал весьма популярным, потому что раннее учение этого пророка выражало основное страстное желание людей Патагонии. Даже его последнее и всех озадачившее послание было принято его последователями, хотя и без истинного понимания. Акт иконоборчества был покрыт чрезмерной эмоциональной выразительностью, не соответствующей духу его проповеди.

Век за веком новая религия, потому что таковой и было это ученье, распространялось по цивилизованному миру. И казалось, что человечество должно в некоторой степени духовно омолодиться благодаря широко распространившемуся рвению. При этом имело место также и определенное физическое возрождение, потому что за свою жизнь этот уникальный биологический «марафонец», возвещающий возврат к прежней жизненной энергии, произвел несколько тысяч сынов и дочерей; а они в свою очередь разбросали во все стороны неплохое семя. Несомненно, это была новая порода, которая принесла с собой золотой век Патагонии, значительно улучшив материальные условия человечества, привнеся цивилизацию на северные континенты и наступая на научные и философские проблемы с возрожденным новым энтузиазмом.

Но возрождение не оказалось постоянным. Потомки того пророка слишком гордились своей неистовой жизненной силой. Физически, сексуально и умственно они истощили себя и оказались без сил. Более того, со временем, понемногу, эта сильная порода была ослаблена и погублена связями с превалирующей природной «дряхлостью», так что через несколько веков человечество вернулось к своему душевному состоянию, свойственному для среднего возраста. В то же самое время образ Божественного Ребенка был постепенно извращен. В самом начале он был идеалом молодости, показывавшим, какой должна быть молодежь, образцом, созданным из переплетений фанатичной преданности, необузданного веселья, дружбы, физических склонностей и немалой доли чистого сатанизма. Но незаметно он стал примером того, что ожидала от молодежи унылая зрелость. Неистовый молодой герой был идеализирован в образ, отражавший взгляд на детство, наивность и послушание пожилых представителей рода человеческого. Все, что было неистовым и яростным, оказалось забыто, а остался лишь причудливый и эксцентричный позыв к родительским порывам. Но, однако, в этого призрака верили со всей серьезностью и осмотрительностью, которые так высоко ценятся в среднем возрасте.