Почти весь взвод питал к Борисову взаимную ненависть. Я тоже не был в состоянии его по-христиански возлюбить и часто ловил себя на желании разубедить его, доказать ему всю безосновательность его ненависти к нам. Останавливало меня только ясное понимание: Борисов не способен ни слушать, ни размышлять, ни спорить, ни понимать — он безнадежно глуп. Но тем не менее мысленно я часто возражал ему, когда он поносил нас последними словами.

Так, аргумента ради, я хотел бы поведать Борисову об одном военнопленном, с которым мы познакомились в Щербете. Его допрашивал тот же капитан, что и меня, и он признался капитану, что скрывал от наших на фронте, что он немец, чтобы ему не запретили воевать и не отправили в тыл, а затем в плену опять скрыл свою национальность и знание немецкого языка, но теперь уже от немцев, чтобы не стать фолькс-дойчем, а разделить участь военнопленного со своими товарищами по оружию до конца. Я рассказал немцу о своих злоключениях — еврея, попавшего в плен, — и мы от души посмеялись над выкрутасами судьбы двух советских солдат, которых она еще и столкнула носом к носу, чтобы каждый из них мог, как никто другой, оценить ее тонкую иронию. Но обо всем этом я рассказал не Борисову, а своему товарищу по службе Саше Костромову. И уже с ним посмеялся над тем, что я мог предположить, будто смысл этой истории дойдет до лейтенанта Борисова.

И еще один анекдот о Борисове: он считал, что, оказавшись на фронте в 1945 году после училища, за свои военные заслуги непременно получит на гражданке ни больше ни меньше как пост секретаря обкома партии, и хотел поскорее демобилизоваться. Об этом лейтенант не стеснялся говорить прямо при нас.

Все мы — курсанты стрелковой роты Отдельного учебного батальона (бывшие военнопленные и прощенные Сталиным «предатели») — отлично понимали, что лейтенант Борисов, оскорбляя нас, своих подчиненных, демонстративно выражая нам свою ненависть и презрение, не имел на это права как должностное лицо, нарушая и устав Красной Армии, и советские законы. Формально мы даже имели право жаловаться на своего командира (правда, не коллективно, а поодиночке). Но никому это не приходило в голову всерьез, хотя бы потому, что знали: нам же будет хуже, и не стоит на это тратить ни времени, ни сил. А терпеть его выходки нам было не так уж и трудно. Не такое пережили, не такое протерпели на войне, а особенно в плену, в унизительном и бесправном положении рабов, принудительно работающих на ненавистного врага. Для меня, например, да и, уверен, для большинства из нас возвращение в строй, в Красную Армию было счастьем, несмотря ни на каких Борисовых.

Но все-таки ощущение того, что кто-то может, если захочет, просто так, беспричинно или шутки ради куражиться, самоутверждаться, тешиться своей властью над ближним благодаря своему служебному положению, нарушало душевное равновесие, а порой даже приводило к ложным умозаключениям. Поэтому я недолюбливал армию (любую, вообще) за то, что она всегда таила подобные возможности для нетребовательного к самому себе человека.

Взять хотя бы майора Спицына, командира нашего батальона, моего ровесника. Дай бог всем командира не хуже, на майора грех было жаловаться. Но бесенок власти вселялся порой и в него. Однажды его внимание привлек бассейн, хранивший кубометров триста воды для тушения пожара в результате бомбардировки, на случай если иссякнет вода в гидранте (таких бассейнов в последний период войны возникло на предприятиях Германии великое множество). Майор велел спилить в лесу высокую сосну и доставить ее на завод, отрубив ветки и оставив нетронутой кору. Это бревно легло поперек бассейна на высоте полутора метров над поверхностью воды. Получился бум со скользкой цилиндрической поверхностью.

Забава начиналась, когда роты шли строем на обед и старшина обязательно давал команду «запевай». Ту из двух рот (стрелковая и пулеметная), которая хуже поет, майор останавливал у «бума» над водоемом. И по команде майора курсанты по одному преодолевали препятствие. После первого, очутившегося в воде, рота продолжала движение в столовую. Комментарии, как говорится, излишни.

А как-то в начале октября наш взвод под командой лейтенанта Борисова был направлен в село (добирались по железной дороге) для погрузки на железнодорожные платформы спрессованной в тюки соломы. За селом, у распаханной полосы шириной в полкилометра прессовали солому, а по другую сторону полосы на железнодорожную ветку подавались платформы. Перед нами стояла задача: взять на плечи тюк у прессовочной машины, нести через пахоту и сваливать на платформу. Два человека на платформе укладывали тюки. Распоряжался работой капитан, начхоз дивизии, — всегда подшофе, — и наш помкомвзвода сержант Филатов. Возвратившись с обеда, мы увидели рядом с машиной, прессующей тюки, трактор с прицепом-платформой. Филатов обрадовался: теперь можно грузить тюки на прицеп, а затем трактор, сделав небольшой крюк по дороге, огибавшей распаханную полосу, будет подвозить их к железнодорожным платформам. И быстрей, и легче!

Филатов обратился к трактористу-немцу. Но тот повторял одно: «Гер капитан…»

Через минуту появился на дороге капитан. Филатов двинулся ему навстречу:

— Разрешите обратиться, товарищ капитан?!..

Но тот, сразу оценив ситуацию, скомандовал:

— Кругом! Не разрешаю.

Можно было, конечно, обратиться к лейтенанту Борисову, однако все понимали, что он и пальцем не шевельнет. Да и не было его рядом, он целыми днями где-то пропадал.

И мы снова взялись за тюки.

И еще одна история — смешная (на то и забавы!).

Подошел ноябрь, погода испортилась, и командир роты начал регулярно по понедельникам утром проводить политинформацию. Рота строилась в вестибюле, который освещался единственной электрической лампочкой над входом, где у небольшого столика дежурил дневальный, и заполняла все пространство. На свободном пятачке под лампочкой размещался старший лейтенант с газетой «Правда» в руках.

Интрига заключалась в том, что наш командир роты абсолютно не владел техникой чтения, перевирал политические термины, а малознакомые ему иностранные слова и названия пытался прочесть дважды, что еще более затрудняло их понимание. Например, словосочетание «посол СССР в Лондоне товарищ Майский» у него звучало так: «посёл сэсэрэ в Лондоне товарищ Майский».

Наконец, раздраженный своими неудачами, он прерывал чтение и требовал к себе старшину.

— Старшина Сиротенко по вашему приказанию прибыл! — четко докладывал старшина, отдавая честь.

— Вот ты мне скажи, старшина, что это у нас за освещение?! — и требовал заменить лампочку.

Но и при новой лампочке качество чтения не улучшалось.

И даже когда к следующей политинформации мощность лампочки увеличилась вдвое, дело все равно не ладилось, и виноватым остался старшина, вновь получивший публичный нагоняй и обещавший улучшить качество освещения к следующему разу.

Чтобы сдержать обещание, старшина, взяв с собой помощника, отправился в пустующий самолетный ангар, где из-под самой крыши, забравшись туда по железным конструкциям и проявив при этом акробатическую ловкость, они вывернули из патрона лампу в 500 ватт.