Однако и эта лампа, конечно, не улучшила качества политинформации.

А ведь ту же самую газету безо всяких проблем мог бы прочитать вслух почти любой из курсантов. Не говоря уже о том, что самый образованный и самый старший из нас по возрасту и по званию капитан Грибанов, замполит роты, мог и даже обязан был сделать это; но просто не хотел нарываться на конфликт со своим непосредственным начальником, который был младше его по званию. В конце концов ситуация разрешилась сама собой: батальон был передислоцирован в немецкие армейские казармы, находившиеся в городе Виттенберг, где располагался и штаб дивизии, куда мы потом по два раза в месяц ходили в караул. Водил нас туда и был начальником караула новый командир взвода, совсем юный младший лейтенант, сменивший на этой должности Борисова. А политинформации в составе роты прекратились вообще.

Надо сказать, что впервые армейскими забавами я был ошеломлен еще перед войной, в Риге, куда прибыл по призыву перед самым Новым годом, 11 декабря 1940-го. После бани мы облачились в новенькое армейское обмундирование, в ботинки с обмотками, в серые солдатские шинели и шлемы-буденовки с голубыми звездами из байки (на них следовало еще прикрепить выданные каждому красные металлические звездочки). У выхода из бани нас, человек около ста пятидесяти, построил в колонну высокий сержант, объявивший, что на время карантина мы, стоящие в этом строю, считаемся ротой, которой будет командовать он, сержант, и что по уставу приказ командира — закон для подчиненного.

В новенькой казарме, просторной и светлой, на цементном полу стояли в два ряда двухэтажные койки с тугими матрасами и подушками, покрытые белоснежными простынями и наволочками и теплыми шерстяными одеялами. Ввиду отсутствия вешалок шинели и шлемы мы аккуратно сложили в ногах своих коек.

После обеда сержант объявил:

— Завтра воскресенье — выходной день. Кто хочет в кино — записаться у меня.

Желающие сразу окружили сержанта тесным кольцом. Были среди нас и такие, для которых кино вообще являлось редким развлечением. Бойцы громко называли свои фамилии, сержант записывал, но очень скоро, не записав и десяти человек, запись почему-то прервал.

После ужина мы тренировались в выполнении команды «отбой»: разуться, раздеться, сложить обмундирование полагалось за две минуты. Особенно задерживали обмотки, которые надо было аккуратно скатать. Затем, согласно расписанию прозвучала команда на вечернюю перекличку. После переклички прозвучала долгожданная команда «отбой», которую не успевшим раздеться за две минуты пришлось выполнить еще несколько раз. И когда, наконец, все улеглись, затихли и рота начала погружаться в сон, тишину нарушил зычный голос сержанта:

— Иванов — подъем!

— Сидоров — подъем!

— Петров — подъем!..

Так были подняты и оделись успевшие записаться в кино. Сержант выдал им ведра и тряпки и приказал мыть цементный пол.

Неужели такое возможно в Красной Армии?! — недоумевал я. Неужели сержант, даже если он совсем глупый, не понимает вреда своих действий?! Ведь он разрушает то, что было свято в душе если не каждого, то большинства из нас, комсомольцев, патриотов страны, впервые водрузившей знамя коммунизма на одной шестой части Земли!.. Так был низвергнут еще один «нимб» в моей наивной душе.

После, во время службы в учебной батарее, ничего подобного не происходило, и впечатления карантина почти стерлись из памяти. Наш помкомвзвода старший сержант Гринчук — самый необразованный из нас (7 классов сельской школы) — пользовался нашим полным уважением, а командир батареи старший лейтенант Скорик при всей своей строгости и бескомпромиссности вызывал у меня восхищение и глубокую симпатию. И все же неприятный осадок оставался надолго. В плену и в Германии я остро завидовал тем, кто служит в армии и воюет с фашистами. А все-таки никак не мог вообразить себя профессиональным военным; армейские забавы сделали свое дело.

Эта же причина мешала мне и обратиться за помощью в поисках своей семьи к моим командирам, даже к капитану Грибанову.

Получить весточку от моей семьи мне удалось только в мае 46-го года.

Из Германии в Советский Союз мы уехали 13 февраля. Нас все еще не произвели в сержанты.

По пути мы вволю насмотрелись на следы, оставленные войной. Особенно запомнились мне пепелище и черные коробки домов дотла выгоревшей Варшавы и развалины Минска. А еще — мальчишечка на одной из станций в Белоруссии, где наш поезд простоял больше часа. Ребенок был не старше шести лет и занимался привычным для него делом: попрошайничал. Чтобы честно заработать подаяние, он пел озорные похабные частушки, бывшие таким же ужасным порождением войны, как и он сам. До сих пор помню две частушки из его богатого репертуара:

Старшина, старшина, хромовы сапожки,

Если девки не дают, попроси у кошки.

Боевая фронтовая ППЖ[26]

Просидела всю войну у блиндаже.

За улыбку, за конфетку, за…

Получила орден Красную Звезду!

Конечным пунктом нашего следования в поезде из Германии стала Кострома. Когда 4 марта мы вышли из вагонов, я услышал разговор между курсантами и дедом, дожидавшимся кого-то на платформе. Курсанты стали расспрашивать у него о жизни в Костроме и о том, что дают в магазинах по карточкам, кроме хлеба. Он отвечал:

— Вот как на Октябрьскую давали тюльку, и так с тех пор никаких жиров не было.

От Костромы до Песочного, лагеря в лесу, куда постепенно переехала из Германии вся наша дивизия, мы прошагали 25 километров по глубокому снегу, перейдя по льду через Волгу. В лагерь пришли уже ночью и поселились всем батальоном в бараке, очень длинном, отличавшемся от конюшни наличием двухэтажных нар на земляном полу и несколькими высокими, цилиндрической формы печками, обшитыми жестью и похожими на большие бочки. Был март, еще трещали морозы, и никаких признаков весны заметить было нельзя.

А в мае зазеленели деревья, мы праздновали День Победы. Главным праздничным мероприятием в дивизии был десятикилометровый марш-бросок по пересеченной местности с преодолением специально сооруженных препятствий. Мероприятие проходило в режиме соревнования, в котором участвовали команды частей дивизии — всех, за исключением нашего батальона, из подразделений которого были образованы бригады судей-наблюдателей на каждом из препятствий. Каждую такую бригаду должен был возглавить один из офицеров штаба дивизии. Задолго до начала соревнований мы во главе с командиром отделения прибыли в назначенное нам место в лесу. Сюда же должен был явиться и возглавить нашу команду кто-то из офицеров штаба дивизии.

Мы грелись на солнышке, лежа на траве. Через полчаса подъехал к нам на мотоцикле капитан, начальник разведки — при полном параде, весь начищенный и надраенный, от орденов и медалей до своего трофейного мотоцикла. Наш сержант Василий (его фотография у меня сохранилась), житель Винницкой области, одержимый поисками земляков, попросив разрешения обратиться, сразу завел разговор с капитаном на любимую тему. Выяснилось, что капитан — житель Киева. «Из самого Киева?» — переспросил сержант. Оказалось, что из самого. Далее стало известно, что в Киеве капитан проживает на бульваре Шевченко, через дорогу от моего дома. Тут уж в разговор вступил я, полюбопытствовав, не знает ли капитан кого-нибудь из дома № 62 и уцелел ли этот дом. И выяснилось, что капитан недавно вернулся из отпуска, побывав в этом самом доме в гостях у своей одноклассницы, а моей соседки Любы Горенштейн, которая вместе с матерью и сестрой вернулась из эвакуации; что фамилия капитана Лабковский; что мы с ним встречались у Любы 1 мая 1940 года на ее дне рождения и еще раза два до этого при сходных обстоятельствах; что Люба окончила мединститут и живет в той же 21-й комнате, в бывших меблирашках на 4-м этаже, где жил и я в 13-й комнате и откуда ушел на войну. Теперь уже все отделение с любопытством слушало разговор и разглядывало нас: возвышающегося на трофейном мотоцикле капитана, героя войны во всем блеске демократичности и недосягаемости, в невыносимо надраенных сапогах, в орденах и медалях — и меня, сирого и неудалого, едва уцелевшего. Впрочем, я не завидовал капитану, я был ему только благодарен: теперь родной дом после долгих лет снова становился для меня реальностью. Стоило написать письмо Любе — и многое может проясниться.