Собравшись, Билл решил выйти и прогуляться по Елисейским полям, вспомнить о безумных ночах в Лидо с шампанским и танцовщицами, о рассветах под Триумфальной аркой, на которой в праздничные дни развевался громадный французский флаг.

Дженкинс ничего не имел против трехцветного флага, так же как и против определенного французского духа, этой смеси бравады и ворчания, сердитости и нежности, недоверия и сентиментальности. Когда он жил в Париже, президентом Америки был Буш-старший. Билл часто соглашался со своими французскими приятелями, считавшими этого президента наглым и глупым. Дженкинсу, оценивающему ситуацию из Парижа, Соединенные Штаты казались запутавшейся в себе и недальновидной страной. Сам же он был соблазнен французской беспечностью, сформированной гастрономическими традициями, хорошими винами, полотнами мастеров и замками Луары. И когда его друзья на вечеринках упоминали о «культурной уникальности Франции», чтобы поязвить насчет кока-колы или «McDonald’s», он даже не пытался с ними спорить, полностью признавая их правоту и относя себя к великим американцам-франкофилам, таким как Хемингуэй и Джером Чарин (кстати, он считал делом чести читать их произведения во французском переводе, а не в оригинальной версии, которую мог приобрести в Штатах).

В конце концов, Билл и Грегуар — хоть отныне он и представлялся как Грег — воплощали два мира, очарованных друг другом, но находящихся в постоянном соперничестве. Однако теперь настало время поладить друг с другом.

Выходя из лифта, Дженкинс почувствовал вибрацию мобильного телефона в кармане пиджака. Звонил Грег. Он задерживался в Милане и просил отложить встречу на сорок восемь часов. Билл, наблюдающий за прекрасными девушками, проходящими мимо него, охотно согласился.

Над ломбардским небом сгустились облака. Потемнело, дон Мельчиорре надеялся, что будет дождь. Сейчас он очень нужен.

В этот день патрон группы «Verdi» сам был за рулем своей «Мазератти», предоставив Джузеппе Альбони два имходных дня: субботу и воскресенье. Не потому, что старый шофер хотел отдохнуть от деревенских историй и сплетен биржи, а потому, что он был заядлым охотником и летом, когда было полно бекасов и зайцев, все уик-энды посвящал тому, что бродил по окрестным лесам в поисках дичи.

Итак, Грегуар сел в шикарный автомобиль и занял место рядом с доном Мельчиорре. Они выехали из Милана по Северной дороге, и вскоре миновали деревню Бертоццо, где находился замок хозяина этих земель.

— Туда мы попадем позже, — радостно сообщил водитель. — То, что я хочу вам показать, находится дальше.

— Отлично, — ответил Грегуар.

Он никогда бы не подумал, что Манцони, столь почитаемый в Италии писатель, станет его чудесным покровителем и поможет познакомиться с «зеленым королем» Бертоццо, господином Мельчиорре.

Они ехали по извилистой дороге, оставляя позади маленькие деревеньки со старинными колокольнями, полупустыми магазинами и кафе под парусиновыми зонтами, где бездельничала местная молодежь.

Пошел дождь. Он явно взбодрил старого итальянца, словно тот сам был растением — маисом или подсолнухом, — ожидающим этого небесного благословения.

Автомобиль остановился под крышей пустого склада для зерна. В двухстах шагах от него начиналось небольшое рапсовое поле. Дон Мельчиорре вышел из машины и открыл багажник. Он достал из него пару сапог и осведомился у Грегуара, какой у него размер обуви.

— Сорок третий! — ответил молодой человек.

Но эти цифры ничего не говорили дону Мельчиорре. Он внимательно посмотрел на ноги своего гостя и еще порылся в багажнике.

— Примерьте эти, — обратился он к Грегуару, протягивая пару резиновых сапог цвета хаки.

— Отлично, — заключил Грегуар, — если мы не пойдем слишком далеко… Они мне немного малы.

— В жизни, — ответил дон Мельчиорре, и его взгляд внезапно стал жестким и непроницаемым, — всегда попадаются вещи, которые кажутся маленькими — до тех пор, пока не поймешь, что на самом деле это мы слишком малы. Ладно, следуйте за мной — и вы многое поймете, мой маленький французский друг.

Он особенно выделил слово «маленький», словно хотел подчеркнуть, что он, дон Мельчиорре, был гораздо большим.

Им не пришлось идти слишком долго. На повороте, где-то в километре от того места, где осталась машина, они вышли на тропинку, идущую через небольшое поле. Посреди него рос зеленый дуб с мощным стволом и ветвями, протянутыми к солнцу, словно дюжина рук в заклинании.

Дождь заканчивался, только с листьев подсолнухов еще падали капли.

— Вот здесь всё и началось, — сказал дон Мельчиорре необычно торжественным тоном.

— Что началось? — спросил Грегуар.

— В этом году исполняется ровно сто лет с того момента, как мой отец унаследовал это поле от своего отца, у которого было шестеро сыновей — дочери не в счет, когда речь идет о земле. Всю жизнь мой отец гнул спину, орудуя лопатой и мотыгой, чтобы разбить затвердевшую землю. В течение долгих лет он возделывал ее деревянным плугом, в который впрягался сам, поскольку позволить себе быков для этой цели было роскошью. Представьте, что с ним творилось, когда он увидел упряжки с лошадьми, а потом и «серых малышей».

— «Серых малышей»? — удивленно переспросил Грегуар.

— Да, маленькие тракторы от «Massey-Ferguson». Их называли так из-за цвета. Правда, следует признать, что в начале на их цвет не обращали внимания. Италия не имела права на помощь американцев, на план Маршалла, на привилегии, предназначенные для стран-союзников Америки. Но потом, вы ведь знаете американцев, они захотели наладить деловые отношения и с нами, побежденными, союзниками Третьего рейха. Их это не останавливало; главное, чтобы платили деньги. Вот так нищая Италия и встала на путь модернизации.

— Это маленькое поле, — заметил Грегуар, — напоминает мне нашу землю в Крезе. Нашего хозяйства хватало только на то, чтобы прокормить семью и нескольких коров.

— Это уже неплохо. Здесь нужно было работать день за два, чтобы хоть как-то свести концы с концами.

— День за два?

— Мой отец работал с утра на металлургическом заводе под Миланом. Он отправлялся туда в четыре часа утра на своем велосипеде и работал полуголый в трех метрах от огромной печи, в которой плавился металл. Он возвращался в полдень, мылся, ел, полчаса спал, а затем шел на свое поле. А когда нужно было выходить в поле утром, до жары, он менялся с напарником и шел на завод после обеда. В 1952 году, мне тогда было двадцать, мы немного встали на ноги и он бросил завод. Но ожоги у него остались. Он возвращался с поля весь красный, из рук у него сочилась кровь. Но страдал он молча. Глядя на него, я клялся себе, что такой жизни у меня никогда не будет. Во время войны мы голодали. Я ненавидел ощущение пустоты у себя в желудке и сделал все, чтобы оно никогда больше не возвращалось.

Грегуар внимательно слушал эту историю. При этом его не покидало ощущение, будто он слушает своего отца — если бы тот хоть раз захотел поговорить об этом. Дона Мельчиорре и его отца сближало то, что оба они знали, что такое жизнь на грани выживания и вечное беспокойство за урожай: за погоду, за различные заболевания и за насекомых, которые могли уничтожить зерно.