библиотечные книжки, игры в салки и полные совместных переживаний письменные работы. «Золти!..» Ребята обмениваются остротами, о чем-то секретничают друг с другом и дразнят девчонок. А те презрительно кривят губы или, не удержавшись, показывают им язык.

Меня здесь не знают.

— О, новый мальчик! — закричала Марго.

В гостиной толпилось человек тридцать — ребята и девушки. Одни танцевали, другие, собравшись в углу, рассказывали анекдоты.

— Не мешало бы и погромче сделать, — сказала Марго, вдруг оказавшаяся прямо передо мной.

Музыка зазвучала сильнее. «Джо, Джо, Джо!..» Голос певца заполнил комнату, и я почувствовал приятное головокружение. Прекрасная песенка. Пластинка была американская, а в те годы их привозили только спортсмены да работники внешней торговли. «Семейка не из бедных», — подумал я и улыбнулся. Музыка мне нравилась.

— Хороша пластиночка, правда? Старик привез, — сказала Марго. — Тебя, кстати, как зовут-то?

Я ответил, Марго засмеялась.

— Ты деревенский, да?

В тот момент мы с ней уже танцевали, и Марго зашептала мне в ухо:

— Да ты не расстраивайся, старик, а главное — не говори никому. Я и сама из деревни.

У нее была красивая фигура и обесцвеченные перекисью водорода волосы. Узнав, что я скульптор, она сказала:

— Отлично, братишка!

Ко второму часу ночи мы остались втроем — Инкеи, Магда и я. Марго полчаса как ушла в сопровождении двух ребят. Она и меня звала, но Инкеи подал знак, чтобы я остался, иначе я с радостью пошел бы. Чертовски забавная все-таки эта Марго.

— Прекрасный выбор, — смеясь, похвалила Магда.

— Почему?

— Канителиться с ней долго не надо, — отеческим тоном объяснил Инкеи и сообщнически подмигнул.

Я пожал плечами: вот еще!

— В другой раз тоже приходите, — сказала на прощание Магда. Глаза ее пронизывали меня насквозь. — Если захотите, приглашу для вас и Марго, — чуть погодя добавила она, и взгляд ее смягчился.

Отец Магды работал в какой-то внешнеторговой организации, говорил на четырех языках. За границей он был не иначе как «мистером» и «мсье». Впрочем, и в Венгрии тоже, только здесь к нему обращались «товарищ Секереш».

— Вы избрали хорошее поприще, ребята, — однажды сказал он нам. — Перспективное!

— Туман надо бы написать, — пробормотал сумасшедший граф.

Мы с ним стояли среди картин. Он переворачивал их, раскладывал веером на полу. В руке граф сжимал корень, с которым не расставался с тех пор, как забрал его у меня. Некоторое время он любовался им, держа на вытянутой руке, потом принялся расхаживать между картинами.

— Все еще куб? — спросил я.

— Все еще.

Сумасшедший граф учил меня рисовать. Три месяца кряду я делал наброски одного и того же куба, и лишь когда пошел уже четвертый месяц, он наконец удовлетворенно кивнул и сказал:

— Можно переходить к цилиндру.

Сам он в моем присутствии никогда не работал, а лишь прохаживался среди картин, сжимая в руке корень. Время от времени он останавливался за моей спиной, смотрел, что у меня получается, иногда отбирал карандаш и что-нибудь исправлял в наброске. Рисовал сумасшедший граф гениально. Тогда я еще не понимал, зачем он малюет какие-то разноцветные пятна причудливых очертаний и невообразимые фигуры. В его картинах было нечто такое, что завораживало, пленяло меня, но что именно — я никак не мог понять.

Впрочем, не все его картины были такими. Одна-единственная, висевшая на стене, изображала мальчика. Удивительная картина. О ней можно сказать все то, что я говорил о скульптуре, фотоснимок которой ношу при себе. Только грусть, безысходность на этой картине были сильнее. От нее веяло красотой. Созданной рукой мастера красотой гармонии цвета и формы.

Перед этой картиной сумасшедший граф задерживался дольше, чем перед любой другой. В такие минуты обычная невозмутимость покидала его, и порой он даже начинал говорить сам с собой — говорить возбужденно, сбивчиво, так, что ничего невозможно было понять.

Прошло очень и очень много времени, прежде чем он рассказал мне, о чем мечтает. В тот летний вечер мы разговаривали с ним в последний раз.

Во дворе он разжег большой костер.

— Кабана собрались колоть, господин граф? — крикнул кто-то через забор, но он не ответил. Соседи сообщили в пожарную часть, что сумасшедший граф решил поджечь дом. Ему, однако, подобное и в голову не приходило. К приезду пожарных костер уже потух.

Он сжег свои картины.

В день нашей третьей встречи с Магдой я рисовал ее. Тогда я подумал, что портрет не удался. Мне было стыдно, ведь Инкеи сказал, будто я рисую лучше всех у нас на курсе, с учетом живописцев и графиков. Но на портрете Магда выглядела мягкой и безвольной, черты лица ее расплылись и в уголках губ появились горькие, суровые складки.

Теперь я знаю, что тот портрет получился верным. Я ведь видел Магду и спящей.

Инкеи попрощался:

— А вы валяйте рисуйте дальше.

Магда тоже хотела поступить к нам учиться. Я видел ее рисунки, они мне не нравились, хотя и совсем никудышными их нельзя было назвать.

— О каком это сумасшедшем графе ты говорил?

— Когда? — с испугом спросил я.

Мне не хотелось, чтобы Магда знала о нем. О сумасшедшем графе я рассказывал лишь однажды, чуть позже, Эржике.

— Вы, правда, были немного навеселе, сударь, — засмеялась она.

— Не помню я никакого сумасшедшего графа.

Трудно сказать почему, но во взгляде ее постоянно пылала страсть. Весь вечер она не сводила с меня глаз, которые, казалось, прожигали меня насквозь.

— А может, я имел в виду себя. Я ведь вел себя как ненормальный.

— Почему? — Глаза ее сузились.

— Потому что не поцеловал тебя.

Я потянулся к ее плечу, но она вдруг взглянула так холодно из-под приспущенных век, что рука моя остановилась на полдороге и бессильно опустилась.

Не так уж и много времени мы с Геллертом Бано провели вместе в мастерской Вижо, а мне теперь кажется — бесконечно много. То были дни кипучей и самозабвенной работы, бредовых фантазий, мучительных заблуждений и счастливых открытий. Нередко мы спорили. Геллерт одно время лепил какие-то замысловатые глыбы — мощные, экспрессивные, но лишенные человеческой теплоты. Они были бесчувственны, даже лживы. «Здесь главное — композиция», — говорил о них Геллерт. Нечто в таком же духе пытался делать и я. Нет, я не подражал ему, в своих глыбах я давал выход страстям, переполнявшим меня самого, однако, застывшие в камне и глине, они казались мне чужими. Сердце и разум посылали команды чувствительной коже пальцев, но материал отказывался подчиняться. Найти с материалом общий язык — дело не из легких. Отчужденно, а то и враждебно покоится он аморфной, ленивой массой на рабочем