Пьерини отошел и сел на учительский стол:

— А спорим, дорогой Говнючок, что сейчас ты все напишешь… На что спорим?

— Я… не… буду… ничего писать. Сказал — не буду. Бей меня, если хочешь.

Пьерини с баллончиком в руке подошел к стене:

— А если я, вот тут вот, сейчас напишу твою фамилию? — он указал на свою фразу. — Напишу Пьетро Морони огромными буквами? А? А? Что ты сделаешь?

«Это слишком…»

Как можно быть таким злым? Как? У кого он научился? Такой обязательно тебя проведет. Ты пробуешь отбиваться, но он все равно тебя проведет.

— Ну? И что же мне делать? — спросил Пьерини.

— Пиши, мне все равно. А я тем более ничего писать не буду.

— Ладно. И всё свалят на тебя. Скажут, что это все ты написал. Тебя выгонят из школы. Скажут, что это ты все поломал.

Атмосфера в классе стала нестерпимой. Словно там работала разогретая до предела печь. Пьетро чувствовал, что руки у него заледенели, а щеки пылали.

Он оглянулся.

Злость Пьерини, казалось, струилась из всего вокруг. Из стен, измалеванных краской. Из желтых неоновых ламп. Из обломков разбитого телевизора.

Пьетро подошел к стене.

«Что мне написать?»

Он попробовал представить себе какую-нибудь ужасную картинку или фразу, но ничего не получалось, перед глазами у него стоял один и тот же образ.

Рыба.

Рыба, которую он видел на рынке в Орбано.

Она лежала на прилавке, среди ящиков с кальмарами и сардинами, еще живая, разевающая рот, вся в колючках, с огромным ртом и ярко-красными жабрами. Какая-то женщина хотела купить эту рыбу и попросила продавца почистить ее. Пьетро подошел поближе к металлическим лоханкам. Он хотел посмотреть, как это делают. Работник рыбной лавки взял рыбу, большим ножом сделал длинный надрез у нее на животе и ушел.

Пьетро остался смотреть, как умирает рыба.

Из разреза высунулась клешня, потом вторая, потом весь краб, красивый, живой, бодрый краб, и он убежал.

Но это было еще не все, из рыбьего брюха вылез еще один краб, такой же, как первый, потом еще один и еще один. Их было много. Они бежали наискосок через металлическую поверхность и искали, где бы спрятаться, и падали на землю, и Пьетро хотел сказать работнику лавки: «В рыбе много живых крабов, и они убегают!» — но тот был за прилавком, продавал мидии, и тогда он протянул руку и закрыл рану, чтобы не дать крабам выйти. И в раздутом животе рыбы копошилась жизнь, двигались бесчисленные зеленые лапки.

— Если через десять секунд ты не напишешь что-нибудь, тогда я сам напишу. Десять, девять…

Пьетро попытался прогнать образ из головы.

— Семь, шесть…

Он сделал глубокий вдох, направил баллончик на стену, нажал на него и написал:

У ИТАЛО НОГИ ВОНЯЮТ РЫБОЙ

Вот такую фразу породил его мозг.

И Пьетро, ни секунды не раздумывая, перенес ее на стену.

26

Если бы кто-нибудь в оптический прибор ночного видения заметил Итало Мьеле, бредущего в темноте, он принял бы его за терминатора.

Ружье, зажатое в руке, пустой взгляд и не сгибающаяся нога придавали сторожу вид шагающего андроида.

Итало прошел через приемную и учительскую.

Сознание его заволокло туманом ярости и ненависти.

Ненависти к сардинцам.

Что он собирался делать с ними? Убить, прогнать, запереть на ключ в одном из классов, что?

Он сам точно не знал.

Но это было не важно.

В тот момент у него была единственная цель: поймать их с поличным.

Остальное станет ясно потом.

Опытные охотники говорят, что африканские буйволы выглядят устрашающе. Нужно крутой характер иметь, чтобы сразиться с разъяренным буйволом. Попасть в него несложно, это и ребенок может. Буйвол огромный, и стоит себе спокойненько, жует траву в саванне, но если ты выстрелишь в него и не убьешь сразу, лучше, если рядом найдется нора, куда можно спрятаться, или дерево, на которое можно залезть, или бункер, где укрыться, или, в конце концов, могила, где тебя похоронят.

Раненый буйвол может рогами смести джип. Он слеп и разъярен, его единственное желание — уничтожить тебя.

Итало был разъярен, как африканский буйвол.

От ярости мозг сторожа деградировал до более низкой эволюционной ступени (как раз до уровня быка), и теперь Итало мог сосредоточиться только на одной цели. Все прочее — детали, окружающая обстановка — отошло на задний план, а потому он, естественно, не вспомнил о том, что Грациелла, уборщица третьего этажа, перед уходом обычно закрывала на ключ стеклянную дверь, ведущую с лестницы в коридор.

Итало врезался в нее на всем ходу, отлетел в сторону, как баскский мяч, и упал на спину.

Любой другой после такого лобового столкновения потерял бы сознание, умер или хотя бы взревел от боли. Но не Итало. Итало заорал в темноту:

— Где вы? Выходите! Выходите!

Кому он это кричал?

Столкновение с дверью было таким сильным, что он решил, будто какой-то сардинец, прятавшийся в темноте, ударил его с размаху в лицо.

Потом Итало с ужасом осознал, что сражается с дверью. Выругался и, расстроенный, поднялся на ноги. Он ничего не понимал. Где его двустволка? И очень, очень болел нос. Он потрогал его и почувствовал, что нос распух, как кусок теста в кипящем масле. Все лицо было в крови.

— Черт, я сломал нос…

Ощупью он искал в темноте ружье. Оно лежало в углу. Он схватил его и двинулся дальше; ярость его только усилилась. «Дурак я, дурак! — упрекал он себя. — Они могли меня услышать».

27

Конечно, они его услышали.

Все четверо подскочили на месте как ужаленные.

— Что это? — воскликнул Ронка.

— Вы слышали? Что это было? — спросил Баччи.

Даже Пьерини растерялся.

— Что бы это могло быть? — пробормотал он.

Ронка, первым пришедший в себя, отшвырнул баллончик с краской.

— Не знаю. Бежим.

Толкаясь, они сорвались с места и ринулись из класса.

В темном коридоре остановились, прислушиваясь.

Ругань доносилась с верхнего этажа.

— Это Итало. Итало наверху. Значит, он не пошел домой? — захныкал Баччи, глядя на Пьерини.

Никто не удостоил его ответом.

Нужно было бежать. Выбираться из школы. Немедленно. Но как? Через какой выход? В классе технических средств обучения было только маленькое окошко под потолком. Слева спортзал. Справа — лестница и Итало.