И тут он сказал настойчиво и непреложно:

– Везите в другую больницу!

И они почему-то послушались и повезли. Там мне запретили вставать. Под капельницей, каждый день меня кололи до черноты всех мягких частей тела. И вот тогда я почувствовала, что наступило какое-то иное время жизни. Я упала с огромной высоты на землю, и все случившееся за последние месяцы показалось сном. Будто бы в насмешку – я имела дело не с возвышенными мыслями и разговорами, а с собственным телом – с мучительной и больной материей. На меня кричал врач, он запрещал мне подыматься, и его свирепое лицо с крючковатым армянским носом казалось мне зловещим. С каждым днем я становилась все дальше и дальше от дома, от своего сына. Теперь меня всю заполнило чувство вины перед ним. Я представляла себя ужасной, преступной матерью. Я плакала, понимая, что давно не видела его и не говорила с ним. Я плакала, все больше уверяла себя в том, что больше его не увижу. Я говорила себе, что никогда отсюда не выйду. Каждый день мне «с воли» приходили записки и передачи, но это мало утешало меня. И вот моя соседка однажды, глядя на меня, сказала:

– Ну, все, хватит! Ну-ка, быстро возьми себя в руки!

Она позвала нашего врача и все рассказала ему. Он сидел передо мной на стуле.

– Что со мной будет? – всхлипывая, спрашивала я.

И тогда он ответил:

– Я много лет сохраняю женщин и принимаю у них роды. Я доктор наук. Но я должен сказать вам честно, я до сих пор не понимаю, что сейчас происходит с вами – это непостижимая тайна.

И тут я увидела, что у него прекрасное лицо, он очень переживает за меня, а кричал, только потому что не мог пробиться ко мне. Я сказала ему, что очень-очень хочу поговорить с сыном. И он ответил, что отвезет меня лично на каталке к телефону. И еще он сказал, что мое счастье будет в том, если ребенок сам попросится наружу, захочет выйти, пусть и на два месяца раньше.

На следующий день я лежала голая под простыней в огромной операционной. Абсолютно одна. Над моей головой висели невидимые весы жизни. Я их ясно различала над собой. Весь день мне не давали ни еды, ни воды. Потому что все должно было решиться. И когда стрелки огромных часов, как на вокзале, стали приближаться к 8 вечера, мне показалось, что я просмотрела всю свою жизнь во всех деталях и подробностях, во мне уже не было ни слез, ни отчаяния, а наступило простое и смиренное принятие всего, что должно случиться. И тут надо мной склонилось какое-то старое лицо. Оказалось, что это была санитарка. Она тяжело дышала и называла мою фамилию. Оказалось, что она несколько часов искала меня по всем этажам.

– Я вам записочку принесла, – сказала она, – от мужа. И так же внезапно скрылась, как и появилась. Я развернула бумагу, там прыгали какие-то нежные и добрые буквы, иногда они даже складывались в слова, но смысла их я не понимала. Все застилали слезы. Но мне не нужно было читать слова, я их чувствовала. Они спускались ко мне по бумаге прямо куда-то вглубь.

Наутро случилось чудо. Вдруг начались роды. Родилась очень маленькая девочка, и ее сразу же унесли, чтобы подключить к аппарату вентиляции легких. Меня отвезли в палату.

Со мной сидела женщина с огромной грудью, полной молока. Перед ней были большие стеклянные сосуды, в которые она сцеживалась. Отстраненно, словно была неживая, она сказала мне, что ее дети не выжили – это были близнецы и им было очень тяжело рождаться. Поэтому теперь она кормила всех тех детей в больнице, кому не хватало молока.

– Ты давай, молись, – строго сказала она. – Вспоминай все, что не так сделала, где согрешила, может, все будет хорошо.

Я ответила:

– Да.

И стала пробовать ногой пол, так как давно не вставала и не могла ходить. Я села. Попыталась встать. Медленно выползла в коридор, держась за стены. Это было неповторимое ощущение, что ты можешь, наконец, ходить. В конце коридора был телефонный автомат. Я нашла нужную монету и позвонила. Трубку взял Павел. Я так и подумала: «Вот это его голос. Как же я скажу ему?»

И я произнесла:

– Здравствуй… У нас сегодня родилась девочка.

Трубка странно молчала. После долгой паузы, которая показалась мне огромной, как все месяцы моего пребывания в больнице, его голос, наконец, выговорил:

– Какая девочка?

Тут замолчала я. И уже через силу:

– Та, которая у нас родилась.

– Но ведь до ее рождения – еще два месяца.

– Да, – убитым голосом ответила я. – Так бывает.

И только тогда он словно проснулся и стал спрашивать, что и как.

Потом я снова, опираясь о стену, шла к кровати. Все было методично и сухо. Как будто где-то в моей голове громко работал метроном.

В палату протиснулся толстый большой человек, обтянутый белым халатом. Пуговицы едва держались на животе.

– Это ваша девочка родилась? – спросил он меня доброжелательно.

– Да!

– Не волнуйтесь, она очень, очень старается!

Потом мне много раз снился сон, что у меня есть ребенок, я везу его в коляске, но я не понимаю, когда и где он родился. Не понимаю, как это произошло. Он словно откуда-то пришел сам.

Спустя несколько дней девочку перевозили в больницу, и я, наконец, увидела ее личико, замотанное в несколько одеял. Теперь ее поселили в стеклянном кувезе.

А меня одну – встречали мой новый муж и прежний сын. Я так мечтала об этой встрече, но сын отворачивался и говорил со мной резко и неприязненно. Я понимала, как ему тяжело. Изменился мир, изменилась я, рядом со мной стоял чужой ему человек. Я не знала, что мне делать. Я только тыкалась губами в его щеку и жалобно смотрела ему в глаза.

Каждый день я приезжала в больницу. Утром, подходя к столу с журналом, где против фамилии каждого ребенка был написан его вес, я со страхом смотрела на кривые цифры. Если вес подымался, можно было выдохнуть, если падал – сердце падало вниз. И хотя медсестры убеждали нас, что это несущественно, нам надо было за что-то держаться. Все женщины, приходящие в больницу к своим детям, не знали, что будет с ними дальше, как они будут расти и развиваться. С нами про это никто не разговаривал. От того же, насколько быстро ребенок наберет положенные два килограмма веса, зависел выход из больницы. Вообще мир маленьких недоношенных детей окружала завеса тайны. Врачи не любили смотреть в наши просящие глаза, а медсестры просто отмахивались от нас как от ненормальных. Для них это была работа – и больше ничего.

Мы собирались в небольшом помещении, чтобы сцеживать для детей дневные и вечерние порции молока. Нам приходилось вместе проводить по несколько часов в день. Я была уже довольно-таки взрослая по сравнению с восемнадцатилетними перепуганными девочками, иногда родившими своих детей от случайной любви или просто пережившими короткий курортный роман. Так как ребенок у них появился раньше обычного времени, а они не успели еще измениться, то есть у них не было видно беременности, оказывалось, что им еще предстояли объяснения со всеми заинтересованными сторонами, поэтому они часами ломали голову, как бы им оповестить своих возлюбленных и поздравить с таким сюрпризом родителей. Одна девушка, по профессии косметичка, родила девочку от романа с сербом, с которым отдыхала на море. Она учила всех делать маски, смеялась над своей нелепой судьбой и никак не представляла себя в роли матери. Другая молодая женщина сбежала от мужа-одноклассника к женатому мужчине и вот теперь, оказавшись на руках с не очень здоровыми близнецами (у них были проблемы с сердцем), грустно раздумывала о своих перспективах непонятно чьей жены. Истории были захватывающие, но всех объединяли общие страхи и полное отсутствие опыта и понимания, как жить дальше. Было одно общее остроумное наблюдение. Преждевременные роды почти у всех начались в полнолуние. Врачи об этом знали и шутили, что давно бы пора на эту тему писать диссертацию. Но никто так и не собрался. А при каждом новом появлении полной луны – больница наполнялась преждевременно родившими женщинами.