– Простата слегка рыхловата, поджелудочная – норма, почки – на месте, печень – отличник. Странно, в вашем возрасте. Не пьете, очевидно?..

Мэн на топчане аж взвился от негодования, как будто его обвинили в совращении статуи Свободы:

– Я!.. Да как вы смеете!.. С тринадцати лет!.. Общество анонимных алкоголиков отдыхает!.. Да я к вам из дурдома!..

– Извините, больной, – заплакала Очень красивая Чувиха, – я не хотела вас обидеть, простите, если что не так. Но уж больно печень у вас идеальная. Она у вас… она у вас… – попыталась она найти сравнение и нашла: – Она у вас – просто подарок для трансплантолога! – и она посмотрела на Мэна каким-то другим взглядом. – Если у вас есть нужда в средствах… – медленно начала она, – если нет денег на шунтирование… хоть у нас и бесплатная больница… так что…

– Дура, – проникновенно сказал Мэн, – на кой хер, извините за слово «на кой», мне шунтирование без печени?

Очень красивая Чувиха озадачилась, уставившись туманными глазами на мерцающую в мониторе идеальную мэновскую печень.

– Не родись красивой, а родись умной, – назидательно произнес Мэн, вставая с топчана и подтягивая треники. – Хотя это мое пожелание для тебя несколько запоздало. – И ушел, выдернув из аппарата лист с графиками.

В отделении он сдал графики Жизнерадостному Хрену. Тот посмотрел на них, разорался, что Очень красивая Чувиха совсем бросила мышей ловить и что теперь он сам должен расшифровывать эту фиговину. Потом он замолчал, как будто подавился чем-то, и уходящий Мэн услышал:

– А печень-то…

Но Мэн уже был в курилке. В курилке, в отличие от курилки дурдома, шли примитивные беседы об уровне холестерина в крови, о превалировании той или иной его фракции над другой, о том, что кто-то обойдется без операции, ограничившись чисткой сосудов и немедленным бросанием курить. Причем, как понял Мэн, под словом «немедленно» не подразумевалось сию секунду, а не медленно, то есть по возможности быстро. Как только закончится эта самая чистка сосудов или немного погодя. А так чего уж так сильно гнать. Всему свое время. Но уж это свое время придет обязательно. Не сразу, но придет. А куда оно денется. А сейчас надо уж оттянуться. Пока еще есть время. Которое… Мэн обалдел от этой казуистики и затосковал о милой его сердцу дурдомовской курилке, где каждая фраза имела свой смысл, который зачастую понимал только сам ее произносящий, но остальные имели возможность ее поразгадывать, так или иначе препарировать, попытаться докопаться до сути и выйти из курилки довольно-таки обогащенным. А тут была сухая проза жизни больных облитерирующим эндертеритом. Так что местная курилка не несла в себе высокого духовного содержания и была чисто утилитарным заведением. К тому же кабинки для отправления естественных потребностей имели двери, так что курящие не имели возможности вникнуть в самые интимные подробности друг друга, и между ними не возникало глубинных связей. Поэтому Мэн курилку старался посещать как можно реже, что привело к снижению отека ног и некоторому уменьшению боли. Через пять дней на утреннем обходе у кровати Мэна столпилась кодла врачей и практикантов во главе с Жизнерадостным Хреном. Они осмотрели ноги Мэна, помяли их, потискали, отметили болячки на коленях. Один практикант заинтересовался их происхождением. Жизнерадостный Хрен, хохотнув, сказал:

– Уважаемый Мэн сильно увлекался водочкой, а в сочетании с бляшками это дает могучий эффект.

Практикант, глянув на графики, воскликнул:

– А печень-то!.. Как у новорожденного!

«Далась им моя печень», – подумал Мэн, а вслух произнес, приподнявшись с подушки:

– Это – моя личная печень, господа, моя, так сказать, частная собственность, доставшаяся мне по наследству от Мэна-старшего, а ему от… И так до Ноя, который по первоисточникам сильно закладывал, но болезнями печени не страдал. Во всяком случае, в первоисточниках об этом не упоминается. – И обратно откинулся на подушку.

– Никто на вашу печень не посягает, – сказал Жизнерадостный Хрен. – Хотя если операция не сложится, то трансплантологи… – Тут он задумался, сравнивая дивиденды, обещанные ему в случае благополучной операции и почти незаконной сделки с претендентом на мэнову идеальную печень. – Операция пройдет благополучно, – твердо сказал он, – через два дня. А вы, Слесарь, готовьтесь завтра. – И все удалились.

Слесарь, как приговоренный к смерти, закурил в последний раз, не выходя из палаты. Во всяком случае, так он сказал. По подсчетам Мэна последних разов было двадцать восемь. А вечером ему где-то поставили клизму, после чего он вернулся в палату усталый и заснул. А утром его раздели догола и увезли. А к Мэну пришли сыновья и Жена.

– Послезавтра, пап, – сказал Старший, а Младший сказал, что он придет, чтобы проследить, если что…

– Прежде всего, – приказал Мэн, – если что, проследите за моей печенью. Не прогадайте. Эксклюзивный товар.

– Ты о чем? – спросила Жена, а сыновья потупили головы. Видимо, какие-то предложения им уже поступали.

– Да ни о чем, мать, – ответил Мэн, – просто идет речь о принципах адекватной оплаты гуманизма.

Жена кивнула головой, ничего не поняв, но она уже привыкла, что Мэн не всегда изъясняется в простоте, а, как все большие русские писатели современности, облекает свою нехитрую мысль в крайне сложные формы, именуемые художественными образами. А Старший, будучи большим современным русским писателем, тем не менее сказал просто:

– Не волнуйся, пап, похороним тебя вместе с печенью. – Но, будучи к тому же русским предпринимателем, добавил: – Да и не такие уж это деньги, чтобы хоронить отца, как полупотрошенную курицу.

– Действительно, – сказал Младший, – к тому же, если отца зарежут, тебе не придется платить за операцию.

«Растет парнишка, – с гордостью подумал Мэн о Младшем. – Глядишь, годам к тридцати встанет на ноги». (Так впоследствии и получилось. К тридцати Младший завел свое дело, связанное с Интернетом, а к тридцати трем жил с семьей в загородном доме. Старший построил загородный дом на год раньше, хотя и был старше Младшего на целых десять лет.)

Жена поцеловала Мэна, Младший подержал его за руку, а Старший ласково в редком приливе чувств стукнул Мэна по затылку, чуть не вышибив мозги.

«Здоровый малый, – подумал Мэн, приходя в сознание, – весь в меня в молодости. В ноябре шестьдесят второго года…»

Флэшбэк

В ноябре шестьдесят второго года итурупская геолого-съемочная партия, в которой Мэн был старшим геологом, прилетела с Итурупа в Южно-Сахалинск. По сложившейся традиции, Начальник отправил груз партии вместе с завхозом на базу экспедиции, что располагалась в шести километрах от Южного, в поселке Владимировка, а весь итээровский коллектив, не заезжая на место постоянной зимней дислокации, направился в центровой кабак «Сахалин», чтобы отметить окончание полевого сезона. Семимесячный период воздержания от нормальной пищи, алкоголя и женщин. И кровавой работы. Дело в том, что в целях экономии фонда заработной платы в составе партии вместо двенадцати итээровцев было только пять, а вместо тридцати двух рабочих набрали тринадцать, включая повариху, которую рабочие использовали не только как повариху, но и в личных целях. За эту экономию фонда Руководство экспедиции получало премии, а непосредственные работники – от х…я уши. Вообще-то вначале было шесть итээровцев, но в середине сезона Старший техник неведомыми путями хватанул где-то лейкемию, и его отправили сначала на Сахалин, а потом и в Москву. Так что план государственной съемки масштаба одна двухсоттысячная был выполнен пятью итээровцами и одиннадцатью рабочими. Так как одного, как сообщалось раньше, убили еще до отбытия на Итуруп, а еще один помер сам, выпив десять пузырьков тройного одеколона, выменянных на только что полученный х/б. Но это была естественная убыль. Которая никого особенно не взволновала. Один богодулом больше, одним меньше. О богодуле просто-напросто никому не сообщили. Потому что он нигде не был зарегистрирован из-за отсутствия документов и настоящего имени его никто не знал. Его втихаря закопали на берегу речки Водопадной и забыли.