Идеальный загородный отдых, ради которого некоторые гольдониевские молодые читтадини готовы освободить излишне строгого дядюшку от его накоплений, выглядит следующим образом:

Мы выехали за город, числом двенадцать человек. Мужчины и женщины, господа и слуги, экипажи и лошади… Прибыв на место, мы нашли превосходную трапезу; после трапезы мы поиграли в фараон. Тут сон начал одолевать некоторых из нас. Мы с братом были увлечены игрой и продолжали играть, в то время как остальные отправились на поиски кроватей и как только таковую отыскивали, тут же на нее падали и мгновенно засыпали; я вынужден был спать на одной кровати с моей горничной, а брат мой — на канапе. На следующее утро одни встали поздно, другие рано. Прогулки, утренний туалет, завтрак: каждый делал, что хотел. К полудню все собрались выпить шоколаду, а потам стали играть и играли до тех пор, пока на стол не подали суп. После трапезы одни отправились гулять, другие продолжили игру, третьи… И так все дни… Поздний отход ко сну, превосходная еда, азартная игра, несколько любовных интрижек во время танцев, несколько прогулок, немного сплетен… это был самый замечательный отдых в мире.[221]

На головы отдыхающих столь «диким» образом сыплются проклятия, ибо они не только «расточительны», но и абсолютно свободны, в том числе и от соблюдения правил городской жизни. Например, мерилом времени для венецианца являются его торговля, его дела. Он не может просто так, совершенно случайно, заснуть на свободной кровати рядом с собственной служанкой или же заняться тем, что подсказывает ему сиюминутное настроение. Свобода, к которой стремятся любители загородного отдыха, несовместима с порядком. Если первоначально торговец уезжал из города, чтобы обратиться в земледельца, то теперь о подобном превращении нет и речи. «Наши предки ездили туда собирать доходы; сейчас же туда ездят растрачивать их», — напоминает Гольдони[222] и тут же подчеркивает, что горожане — владельцы земельных участков относятся к крестьянам надменно и с презрением. В «Феодале», к примеру, маркиза Беатриче открыто насмехается над своими гостьями — женами фермеров и земледельцев, потому что те не имеют понятия о новомодных напитках — кофе и шоколаде.[223] А две крестьянки из «Дачной жизни» (1756), развращенные мелкими подарками, которые делают им праздные аристократы, гости хозяина, только и мечтают, как бы попасть в город и затеряться на его улицах. Надо отметить, что крестьяне вообще чрезвычайно редко появляются в гольдониевских комедиях о жизни на виллах.

Пользуясь своим положением драматурга, Гольдони высказывает публике свое отношение к «дачной» моде, умело соединив осуждение — позицию, можно сказать, официальную, и позицию человека, пожившего в деревне и оценившего прелести тамошней жизни.[224] В самом деле, в деревне Гольдони-человек мог удовлетворить свое пристрастие к игре, к спектаклям, хорошей еде и к conversazione, обмену мыслями между умными людьми. Он любил загородную жизнь и с удовольствием проводил время, например, на вилле своего деда в Тревизанской марке, где нередко «давали комедию и оперу». На вилле графа Лантьери, расположенной в немецкой части Фриуля, в Виппахе, он искал утешения после очередной любовной драмы, отважно атакуя поистине раблезианские пирамиды, где в основании были уложены кусочки баранины, косули или телячьей грудинки, поверх которых «громоздились зайцы и фазаны, покрытые куропатками, бекасами и бекассинами или дроздами, и вся эта пирамида завершалась жаворонками и винноягодниками».[225] Столь же гостеприимная обстановка царит в 1755 г. в Баньоло, на вилле его друга графа Видмана: там Гольдони со страстью предается игре, о чем и рассказывает в одном из своих стихотворений, называя себя «самым порочным» из всех собравшихся. Тем не менее он рад, что наконец может удовлетворить свою страсть, вдобавок с благословения патрициев, чей почти идеальный образ он рисует в том же стихотворении: «Там царит взаимная любовь и безупречная гармония. Исполненные доброты патриции предоставляют всем гостям полную свободу. И все живут как братья».[226]

Попадая за город, многие действительно давали выход своим страстям. Из переписки молодого аристократа Марка Антонио Микьеля с матерью следует, что тот задержится на даче дольше обычных двух «сезонов» (середина июня — середина июля и середина сентября — середина ноября).[227] В письмах Микьеля есть упоминания о пышных спектаклях, трапезах и охотах, которые он организует с не меньшим энтузиазмом и беззаботностью, чем гольдониевский Расточитель. Однако письма эти также свидетельствуют о лицемерном характере лихорадочной активности их автора и о том вреде его психике и чувствам, который она наносит. Например, в октябре 1779 г. Микьель более чем меланхолично рассуждает о гнетущем его глубоком одиночестве:

Мы прекрасно исполняем нашу роль. Но все притворяются, а как может нравиться жизнь, где все — сплошное притворство. Бездна отчаяния отверзается передомной. Один, без друзей, без родных, ненавидимый теми, кто должен был бы меня любить, преданный теми, кто должен был бы благодарить меня…

Спустя пять лет он, пытаясь скрыть отвращение, наблюдает за тем, сколь раскованно ведет себя в деревне его супруга, Джустина Ренье; впрочем, он вскоре расстанется с ней.

У меня все хорошо, я с удовольствием слушаю, как Доменико поет французскую песенку, прославляющую дизентерию. Супруга моя развлекается, изображая ярмарочного торговца: когда наступает ее очередь сдавать карты, она рассыпает их по столу и, освободив живот от корсета, дабы дать свободу дыханию, хорошо поставленным голосом выкрикивает, обращаясь к своим партнерам: «А ну, подходи, налетай!»

На гравюрах, изображающих «наслаждения реки Бренты» или Терральо, представлены великолепные палладианские фасады вилл, украшенные неоклассическими портиками, и внешние лестницы, соединяющие различные уровни эспланад, окруженных французскими садами и павильонами, в число которых мог входить и конный завод. Это настоящие дворцы в миниатюре, с парадными гостиными, над украшением которых трудились лучшие художники (например, в создании интерьеров виллы Вальмарана принимали участие отец и сын Тьеполо), в них есть просторные столовые, кухни, многочисленные гостевые спальни, а иногда даже дамские будуары, где гостьи могли привести себя в порядок. Сохранилась, к примеру, опись мебели виллы Фарсетти; изучив ее, можно убедиться, что на вилле могло разместиться не менее сорока четырех приглашенных, в распоряжении которых было пятнадцать игорных столов со всеми надлежащими удобствами, туалетные комнаты и обогревательные приборы на случай пасмурных осенних дней.[228] Существовали также виллы простые, незатейливые — казини; они были скромных размеров, без дополнительных пристроек, а то и вовсе без прилегающего земельного участка. Обычно такие виллы принадлежали амбициозным читтадини, стремившимся во что бы то ни стало не отстать от знати, или же «прекрасным господам», по уши залезшим в долги. Эти господа, предварительно отпустив всех слуг, удалялись в деревню «дня на два или три», чтобы поститься и каяться, а «потом вновь возвращались в Венецию и продолжали вести привольную жизнь».[229] К таким «прекрасным господам» принадлежали и братья Гоцци.