— Не смейте лгать! Мы обе знаем, что ваш сын сейчас на соколиной охоте с Орландо Мерчанти.

Как жаль, что нет возможности увидеть уродливое лицо, которое она прячет под маской. Удалось ли мне застать ее врасплох? Напугать?

Трудно сражаться с закрытыми глазами.

— Не понимаю, о чем вы, сеньорита.

— Все вы понимаете, — мой гнев холоден и остер, как заточенный стилет. Она страшна в своем уродстве и своей загадочности, но я не боюсь ее, не испугалась бы, будь она самой Черной. — Если я еще раз увижу синяки на Риккардо или если вы снова побежите жаловаться моему отцу… тогда ваша маленькая тайна станет известна всем, поверьте. Я об этом позабочусь.

Я делаю шаг вперед, Изабелла отшатывается.

— И не надейтесь, что за бедного Риккардо некому вступиться, пусть даже отец предпочел вычеркнуть его из памяти. Довольствуйтесь тем, что сумели подсунуть своего бастарда в семью Рино. Вы поняли меня?

Она отвечает глухим «Да».

— Тогда вымойте его. Накормите нормально. Подстригите и переоденьте уже в чистое. Он — безумен, но он не животное. Уверена, отец платит вам достаточно, чтобы содержать моего брата как должно. Завтра после обеда я проверю, как вы выполняете свои обязанности.

Я покидаю подвал с видом королевы, поднимаюсь по лестнице, чувствуя себя правой и сильной этой своей правотой.

Это незнакомое, но приятное чувство.

* * *

Передний двор Кастелло ди Нава всегда наполнен людьми и звуками. Звон металла со стороны кузни, ржание лошадей, людские крики. От пекарни тянет свежим хлебом, запах пиленого дерева от мастерской, навоза от конюшен…

Это место хранит счастливые воспоминания. В детстве я любила играть здесь. С Риккардо, пока он еще был рядом. И позже одна, когда удавалось улизнуть от нянек и наставниц.

Иногда я наблюдала за играми детей прислуги. С завистью, со смутной обидой. Я была мала, одинока, и мне так хотелось друзей… но я помнила — нельзя. Мое место не среди челяди, но над ней.

Мельница чуть в стороне от прочих хозяйственных построек, и людей тут меньше. Журчит вода, крутится, поскрипывая, огромное деревянное колесо. Здесь, забравшись в узкую щель меж замковой и мельничной стеной, я пряталась от дуэньи.

К ветке старой яблони все так же привязаны качели. Я опускаюсь на доску. Как я выросла! А когда-то приходилось ныть и просить Риккардо, чтобы подсадил. Поджимаю ноги, но подол платья все равно метет по земле. Уже не первый день я собираю осколки памяти. Пытаюсь понять, когда и как случилось, что мой брат стал животным с затравленным взглядом, а его место занял тот, другой.

Так и не поговорила с Джованни. Струсила. Страшно было начать.

В семье Рино не принято показывать свои чувства, но я люблю брата. Я хорошо помню, как Джованни защищал меня от отцовского произвола. Защищал и опекал. А что читал нотации — не страшно. От нотаций не больно сидеть.

И он никогда не поднимал на меня руку. Никогда! Даже когда я позволяла себе спорить или тонко насмехаться. Да, брат очень замкнут, но я и сама не открытая книга. И не важно, что вело им в его заботе. Важно, что я ценю ее.

Как же ему было тяжело! Сменить имя, расстаться с матерью, чтобы занять чужое место, — и всю жизнь помнить об этом.

Пожалуй, я даже рада, что у меня теперь два брата.

Венто проносится совсем рядом. Я улыбаюсь, подставляю ладонь, но он словно не замечает. Летит к мельнице и начинает кружить. Его тревожный писк заставляет меня встрепенуться.

— Что такое, малыш?

Стриж опускается на землю у мельничной стены и принимается долбить клювом камень. Он делает это с таким отчаянием, таким остервенением и настойчивостью, словно от этого зависит его жизнь.

Я встаю с качелей. Мне больше не хочется улыбаться.

Что с ним?

«Ви-и-иррри-и-и-и», — почти что плачет мой питомец и бьется грудью о камень.

— Прекрати, Венто! Ты поранишься!

Беру его в руки, он вырывается. Хлопают крылья, летят по воздуху перья.

— Что там? Хочешь сказать, внутри что-то есть?

Он затихает в моих руках.

— Хочешь, чтобы я посмотрела, что там? — спрашиваю я, и мне снова кажется, что я схожу с ума.

Я разговариваю с птицей? И она мне отвечает?

— Виииррриии.

— Хорошо.

Я тяну на себя камень, и он выходит неожиданно легко, словно ничто не держало его в стене. Мелькает воспоминание, слишком смутное, чтобы я успела за него зацепиться. Стриж снова верещит, храбро ныряет в темный проем и тут же возвращается обратно.

В клюве у него зажат конец кожаного ремешка.

— О боги, что это? — я отбираю у питомца его находку. Дергаю за ремешок, и в руки мне падает кожаный кошель размером почти что с моего маленького Венто.

Он в ужасном состоянии. Таким кошельком побрезговал бы и нищий попрошайка. Снаружи кожа поросла плесенью, местами побурела и даже побелела, а местами подгнила. Торопливо пытаюсь распутать завязки — нетерпение и страх подгоняют, требуют сделать это скорее, скорее. Не получается. За годы, проведенные в стене, кожа слиплась, спеклась в единую массу. Тогда я просто рву их, вытряхивая на землю содержимое тайника.

И тихо ойкаю.

— Это будет секрет. Только наш с тобой, — Риккардо хитро улыбается и выдвигает камень. В руках его скачет деревянный конь, совсем маленький, меньше ладошки, но как настоящий. Грива с черными волосами и звонкие копыта с крохотными медными подковками.

— Так нечестно, — говорю я и сжимаю кулак. — Не дам!

— Жадина.

— Сам такой. Твоя лошадь — плохая.

Он смеется, снимает с берета аграф,[7] что держит перо, и демонстративно кладет его в кошелек.

— Жадина, — повторяет брат.

Мне до слез жалко расставаться с сережкой, но так надо. В тайник прячут то, что дорого.

Я отдаю ему одну из двух сережек, что недавно подарил отец. Расстаться с двумя сразу нет никаких сил. Позже я совру, что потеряла ее, и нянька будет ругаться.

А еще позже, уже после внезапного отъезда Риккардо, я буду безуспешно искать тот самый камень, которым брат закрыл от посторонних глаз наш с ним секрет. Но так и не найду.

Сережка. Серебряная, с лазуритом. Совсем маленькая. В самый раз ребенку.

Позеленевший от влаги бронзовый аграф в форме головы льва.

Четыре крохотные медные подковки и горстка деревянной трухи.

— Я была права, — шепчу я, как безумная, сквозь подступающие слезы. — Твоя лошадь плохая, Риккардо. Видишь, от нее ничего не осталось.